В серии “Мемуары” вышла первая и посмертная книга художника и писателя Сергея Шерстюка (1951-1988). Названная составителем И. Клехом “Украденная книга”, она состоит из дневниковых записей разных лет, включая “посмертный дневник”, который Сергей писал своей жене, актрисе Елене Майоровой после ее самоубийства в августе 97-го года. В нем он рассказывал ей о событиях, которые она не могла уже видеть, говорил с ней. Потом рассказывал о своей болезни и умирании, опять говорил с ней. Сергей Шерстюк умер от рака 23 мая 1998 года, ровно через девять месяцев после Лены.

Дневники Сергей Шерстюк вел всю свою жизнь. Это и было его главной прозой, в которой у него был свой стиль, отражающий неповторимость его личности, его голос. Фрагменты дневников, напечатанные в журналах “Комментарии”, “Октябрь”, в газете “Время МН”, вызвали отклик и удивление критиков, читателей. То же наверняка будет с книгой.

Художник, искусствовед, писатель, создатель художественных манифестов и групп, актер, джазмен, паяц, хиппи, истерик, пьяница, трудоголик, монархист и эзотерик, западник и православный, - все, что делал и видел в себе и вокруг себя Сергей Шерстюк было абракадаброй, которой он старался побить окружавший его абсурд. Отсюда постоянное творческое состояние карнавала, в котором находился он сам и в которое вовлекались все, кто с ним соприкасался.

Вот запись из его “Книги картин” – под картиной “Русский коньяк”, написанной в феврале 91-го года в Нью-Йорке. “Наверное, полжизни моей – русская вакханалия, и уж если я что и чувствую (еще до запаха, когда все трын-трава), так это ее. Идешь, скажем, мимо сада “Эрмитаж”, и вдруг (несмотря на ясный солнечный день – как будто в ноздри глаза вставлены) – то ли видишь, то ли чувствуешь: там, за деревьями и фонтанами, на скамеечке сидит вакханалия – развязно и вообще на все болт – на глазах у всех, а никто не видит. Русская вакханалия – это отнюдь не пьянка русская, дебош, отруб, тем более не пролетарский угар, она – не релаксация или там наркомания, вакханалия русская не дешевка, она столь ужасна, сколь аристократична. Рабы, фарца, деловары, банабаки, коммуняки, совки, прошмандовки и шнырки ее не нюхали. Но “русский коньяк” даже не стадия перед русской вакханалией и не прообраз (как игра в солдатики, при всей безобидности, - искусство войны); коньяк – игра со смертью, “вакханалия” – не “игра” и не “со смертью”. А что?

“Русский коньяк” – это когда что пьют? Азербайджанский коньяк, молдавский, грузинский, армянский? Какой из них более отравлен? А как пьют коньяк, зная, что он отравлен?

“Русский коньяк” - это азербайджанский коньяк, - сказал Гетон, - который пьют генералы и трупы”.

Я нашел свою давнюю, никогда не публиковавшуюся запись монолога Сергея Шерстюка. Он посвящен ситуации в искусстве, посвящен поколению. Запись сделана ровно семь лет назад – 8-го марта 1995 года в мастерской Шерстюка в Колобовском переулке.

“…Сегодня меняется актуальность движения в пространстве. Я хочу по этому поводу рассказать одну историю. В озере Мичиган недалеко от Чикаго выловили гигантского сома, который перед тем сожрал сто пятьдесят детей. И его, не расчленяя, не делая пробы желудка, - похоронили на экуменическом кладбище. Потому что съеденные им дети были разных рас и вероисповеданий, - негры, белые, желтые. И для города возникла проблема – где хоронить? И после многих дебатов похоронили на экуменическом кладбище, где лежали люди от смешанных браков. И вот хоронят этого сома. И воздвигают надгробие ста пятидесяти детям в виде сома же.

Вот это и есть новое мировое пространство. Анекдотическая история, прослеживающаяся вплоть до древней Греции, но она реальна и становится возможной для осмысления только в том новом мире, в котором мы живем.

Более того, мы не можем знать, хороший это или плохой мир, просто потому, что он новый. Мы можем только в частностях разбираться. Но не в единстве. Если же я начинаю переживать отдельные факты, то у меня, в принципе, остается только одна надежда. На суицид. А, как известно, надежда на суицид умирает последней – после суицида.

То есть из-за полагания на традиционность, которой мы не застали, я лишаю себя возможности дышать, кормить семью и т.п. Возможно, традиционные нормы существуют в этом новом мире. Но они пришли из мира, нам неведомого. Мы его не застали. И получается, что искусство так же необходимо для самовыживания, как – дышать и есть. Только оно соответствует тому естественному и натуральному, которого больше нет.

Вот наша ситуация. Совсем недавно мой приятель приехал с Украины, где он встретился с волком. Недалеко от нормальной цивилизованной местности. Встретился с волком, и волк его ударил! Лапой. И приятель улетел за тын, и где-то там свалился. Поднявшись, он, изумленный, увидел, что волк на него победоносно смотрит. Послал в нокдаун. Постмодернистская ситуация, которую можно рассматривать как байку. А, с другой стороны, какие тут байки. Это искусство как факт, превращенный в виртуальную реальность. Всего лишь факт.

Если раньше факт искусства наделяли потребностью человека в духовном, в высшем, - не просто поесть, но послушать Моцарта, - то теперь это просто постоянная встреча с фактом. Информация, отчленившаяся от потока информации, нуждающаяся в нашей концентрации на ней. Сегодня произошло многое, а я запомнил вот это одно. Не потому что оно меня поразило, а в связи с инстинктом самосохранения. Каким бы мир не был непостижимым и даже чудовищным, превышающим воображение, он все равно замкнут на человека и его отношения. Это прекращается, - и мир исчезает.

Постмодернизм был в нашей юности, когда мы говорили об эклектике, о смешении жанров. Потому что наше поколение было явно психоделическим. Все, что происходило, мы сводили к психическим вещам. Если оно не воспринималось психически, оно выходило за сферу нашего внимания вообще. Постмодернизм связан с переживаниями и рассуждениями еще до занятий искусством. Хотя ты полагаешь, что уже занимаешься искусством. Но сейчас ясно: тогда мы только полагали рассуждать и переживать. У нас ничего не сохранилось от того времени, что бы мы делали как художники и поэты. Никто ничего не сжигал, оно само ушло в землю.

Мы будто знали, что до тридцати лет не реализуемся. Произведения случились позже. Тогда мы находились в текучем, сладостном, нервном, более ограниченном и оттого более органичном мире, чем сейчас. Мы начали реализовываться только перед Великой Депрессией. Это был конец 70-х. Когда Великая Депрессия стала кончаться эпохой Раздражения. Раздражение было, а то, на что раздражался, уже уходило. Из хаотической индивидуальности каждого из нас возникала личность. В отличие от концептуалистов типа Ильи Кабакова, которые были раньше нас, мы не реагировали на социальную реальность, поскольку она входила в реальность, абсолютно нам враждебную. Мы были асоциальны и опасны. И реальность гонялась не за бандитами, а за редкими художниками. Сколько ночей мы провели в ментовках в 70-е годы, фантастика. Если бы сейчас так брали террористов, то общество давно бы очистилось.

Прилив и отлив заносил наше поколение в другие поколения. Но так же луна относила нас от них, требуя своего порядка вещей. Одним из таких порядков вещей была дружба. Дружеские отношения, в принципе, были важнее “производственных”. Даже отношений “учитель – ученик” не было. У нас не было учителей. Многие, даже будучи чьими-то учениками, врут про учителей. Мы занимались искусством. А учитель учит жизни, жизни в искусстве и вообще мастерству. А мы мастерству не учились. Наша психика требовала ответа на вопрос: что есть? Когда к концу эпохи Раздражения какие-то ответы психика получила, мы стали поэтами и художниками.

Потому, что мы занимались вопросом: “что значит искусство?”, - в нас сильна тенденция универсализма. Потому что есть литература, живопись, музыка и все остальное, но ответ – один. Нам казалось, что мы можем все. Это была иллюзия, которая может теплиться до сих пор. То, что дальше решает мастерство и профессионализм, - это проблема выживания. Универсальность не выживает.

Но момент смежности очень силен. Даже сейчас, когда я занимаюсь фотографией, для меня в ней нет проблем. Я даже чувствую себя ущербным и неполноценным, занимаясь фотографией. Не потому, что занятие дурное или я в нем непрофессионален. А потому что сам человек с фотоаппаратом – что-то дурное. Ты фиксируешь то, чего в данный момент уже нет, но выдаешь это за сущее. В тот момент, когда нажимаешь на кнопку, от тебя отлетает нога, рука. Психическая сложность так и осталась. А с точки зрения профессиональной все оказалось доступным.

Искусство – это я и больше ничего. Но если ты можешь это отчленить от себя, то это и есть искусство. Вырвать из себя и увидеть в качестве призрака: это - я, а это мой призрак, мое отражение. Мы ищем оправдания, а отсюда много неискусства, которое мы делаем искусством.

Со времен пещерного искусства и до перегораживания Ниагары Кристо нас интересовали первые номера. Третьими мы не занимались. Может и знаем их – девятых учеников Тьеполо, - но нам не хочется быть с ними. Пусть они классные ребята, а мы – нет. Это была большая амбиция, которая продолжила нашу асоциальность, будучи ее зародышем.

Прекрасно занять свое место в структуре. Но над структурой есть царь, и хотелось быть царем. Не сержантом, а сразу маршалом. А если нет, то я вообще не в строю. Маршал ведь тоже не в строю, а над строем. Вот и ты на вершине пирамиды, но это в умопостроениях. Отсюда сумасшедшие возможности нашего поколения выстраивать разные прогнозы, утопии, ежедневные комбинации и даже удачно разбираться в мировой политике. Это все происходит от способа мышления, совпадения с реальностью случайны. Тут не дар предвиденья, а постоянная работа мозга над всей совокупностью событий.

Дальше за нами никакого другого поколения нет. Дальше – реальные люди, которые выскочили из виртуальной реальности. Но поскольку мы предполагаем реальность, стоящую за нами, то и реальных людей из этой реальности воспринимаем виртуально. Образ будущего, стоящего за ними, покрыт для нас такой мглой, что мы не можем воспринимать его будущим. С настоящим, впрочем, у нас тоже отношение худое.

Настоящее это девушка, заглядывающая постоянно в окно, где старый мудрец работает над сакральной формулой. Он давно импотент, и не она его волнует. То есть настоящее – это что-то милое, отвлекающее, страшно кокетливое. А мы не в прошлом и не в будущем, - мы в универсуме. В иллюзорном универсуме, в котором нет горизонтального времени. Только вечность, золотой век. Вот сумасшедшая амбиция, от которой никто из нас не избавляется. Поколение, как секта, занимающаяся вполне ненужным для реальности делом.

Художник для рынка всегда выглядит не от мира сего. Имидж такого скромного парня, чудака. Таким он стремится попасть в психику потребителя, а не в ситуацию искусства, придуманного кем-то из моего поколения.

Тут нужна драматургия, потому что это – театр. Он вынимает одну картину из этого театра, но он постоянно помнит о театре как таковом. Сам я о нем уже давно не думаю, не формулирую, все происходит автоматически. Из серий, которые я делаю, настоящими являются всего несколько вещей. Заранее ты их не знаешь. Сделать нужно все. Уже потом по режиссуре, по актерской игре оказываются удачные куски. И неудачные. Но параметры таковы, что нужны начало и конец, завязка и развязка. Чтобы какому-нибудь умному Леви-Строссу по одной вещи восстановить целое. Но при этом каждая часть является – всем.

Это перформанс и часть перформанса. Действо, которое при любой абсурдности когда-то начинается и когда-то кончается. Абсурд может быть бесконечен и длиться всю жизнь, но, как действие, оно имеет конец и начало. Это – конфликтная ситуация в нас самих. Приходится все городить самому. Стать существом, который создал все эти города, дороги и т.д. Описать все драмы, все моря и океаны. Стать Шекспиром и Магелланом. Я не хочу говорить это слово. /Стать Богом – прим. И. Ш./.

Из театра, который реальность, чьи причины и механизмы меня не волнуют, я вплываю в выдуманный мир, который является всего лишь моим, и какая радость, что он неправда! Поэтому наше поколение никогда не интересовалось Правдой. Наш театр –институт, не связанный с реальностью.

Причем, в этой серии я больше всего люблю продуцировать момент паузы. И в этой паузе тоже есть момент начала и завершения. Пауза – это тоже вся пьеса”.

Игорь Шевелев

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений