Игорь Шевелев

Из чего состоит человек и не состою я.

Двести сорок восьмая большая глава Года одиночества

1.

Сколько он не был на футболе? Лет двадцать? Когда бросил университет, был в депрессии, был как монетка на ребре, не находя опоры, бродил целыми днями по городу, чтобы не быть дома, не видеть родителей, и вдруг оказался у Лужников. Забавно, что так и не помнит, попал ли, собственно, на матч. Слишком помнит свое состояние. Новодевичий помнит. Помнит, как выбирал – идти на футбол или вконец умереть для нормальной жизни. Футбольным матч казался возвращением на землю. Но стоило ли возвращаться? Да, кажется, был, пошел туда. Вспомнил, как вернулся потом домой, сказал папе, а тот, видимо, был рад, стал расспрашивать о подробностях матча. Да, вспомнил, - он не очень еще и хотел рассказывать. Лег спать, но взгляд, кажется, уже сконцентрировался, перестал плавать в себе, устремленный в точку. Или нет, конечно же, пять лет назад был с папой. «Спартак» с каким-то аутсайдером, но на «Динамо», недалеко от дома. В перерыве между папиными больницами. Когда-то папа водил его за ручку на футбол, теперь – он его. С палочкой, еле шел, но о том, чтобы взять такси и доехать за пять минут, даже слышать не хотел. Зачем, если метро рядом? Там и просидел, чувствуя, как отцу тяжело сидеть на жестких досках, а тот улыбался, как бы подбадривая его, чувствуя, что он переживает, а «Спартак», как назло, играл ну совершенно бездарно. Вничью, если не ошибается. Зимой папа умер. И сейчас он поехал неизвестно зачем. Перебить однообразие. Одна книгу тянула за собой другую, он замыкался в круге, из которого не было нужды выходить. Подземелье словесности. А сейчас он нюхал воздух. От метро шел в толпе других болельщиков. С наслаждением купил билет, отстояв небольшую очередь. «Лужники» были совершенно новые. Народ, сколько его тут ни было, потерялся в огромной и удобной чаше. Недавняя жара сменилась приятной прохладой. Сердце билось от ощущения как прежде большого пространства. Он обратил внимание, что через ряд сбоку сидит в одиночестве девушка, а, может, и молодая дама с очень нежным и тонким лицом. На футболе! Чудеса и только. «Спартак» играл через два дня на третий и выглядел уставшим. Рвались забивать, но как-то автоматически. У телевизора он бы сразу почувствовал опасность потери очков. В команде было что-то некрепкое, надломленное, надежда победить и так, ходом самих вещей, не надрываясь. Но тут, в чаше стадиона, плохие предчувствия съедались самой атмосферой, высоким воздухом, стеклянной крышей, закрывающей трибуны, что ему очень понравилось; цветными сиденьями секторов. Пару раз гости опасно выходили к нашим воротам, и чудом все кончилось нормально. Наконец спартаковца сбили в штрафной, и Тихонов забил с точки. Он вскинул сжатые кулаки, но его поразило, что и девушка внизу тоже вскочила и запрыгала как маленькая. И почему-то обернулась к нему, и они оба засмеялись друг другу в какой-то близости, превышающей интимную. Судья свистнул на перерыв, и он спустился к ней, извинился, спросил, не помешает ли, стал рассказывать о том, что почувствовал, увидев ее радость. Он писатель, изучает интимное, но здесь что-то сверх того. Его прежняя жена не любила футбол, и тот оказался загнан в подсознание гораздо глубже секса. Поразительно. Он увидел ее прыгающей, как девчонка, от радости, и она вдруг вся открылась ему как откровение. Тем временем гости сравняли счет, и так все и окончилось. Они пошли пешком по набережной. Он хотел расспросить ее о ней же, но она ничего не рассказывала. Пришлось говорить о себе, то, чего он не слишком-то и любил. К сожалению, ее ждали дома. Он проводил ее до автобуса. Ждал, даст ли она номер своего телефона. Сам почему-то спрашивать не хотел. Так и расстались, глядя друг на друга и улыбаясь. Он шел, стараясь удержать в себе это ощущение легкости и свободы, которое давно не испытывал. Ну, конечно, там, где он сейчас, надо быть одному, сказал он себе.

248.1. Как известно, человек состоит из 613 заповедей. 365 заповедей запрещающих – по числу дней в году. И 248 заповедей, призывающих к действию, - по числу костей в теле. Правда, говорят, что нынешняя наука расходится с Талмудом по вопросам анатомии. Вроде бы, человек рождается с большим количеством костей, чем 248, а у взрослого человека костей меньше. Хотя в последнем случае не учитываются зубы и что-то еще.

Посмотрел, что на сегодняшний, 248-й день в году, вижу запрещение отрицать долги, которые должен выплатить. А в пандан к побуждению – следует исполнять закон о наследовании. Куда ни кинь, - клин. Всем должен. Даже, если должны тебе, то это накладывает еще большие обязательства.

Как говорится, не избавиться от костей в себе, ни от года над собой.

Зато можно, как при гадании, встряхнуть мешок с костями, даром, что это ты, и поглядеть, что выпадет. Выпадет, как ни тряси, сегодняшний день.

Долги и наследование, которое те же долги, но в иной форме.

Говорят, что школа Гиппократа достигла совершенства в описании нормальной анатомии, а Талмуд – патологической. Предположу, что 248 костей – это средняя цифра колебания человеческой натуры, ее ось.

Как говорил немцам Троцкий в Бресте: ни норма, ни патология!

Зубы к костям отношения не имеют. То, что правильное количество костей не совпадает с реальным, тоже устраивает. Это, так сказать, человек на вырост.

При рождении он состоит из хрящей, которые постепенно окостеневают. Некий идеальный возраст человека – 17-18 лет.

Впрочем, все эти кости надо изучать, как узнику клетку, из которой он хочет выйти. А если кому нравится сидеть внутри, пусть сидит и дает советы.

Можно вырастить себя так, что изменишься после смерти. Те, кто будет жить потом, увидят разросшуюся посадку и даже снимут урожай.

Метаморфозы – это тоже профессия. Даже кости идут в рост, не хуже денег, полученных в долг, и принимают неожиданные доселе формы.

Это только кажется, что ты обречен полученному наследству.

Крутая горка, обратная перспектива – все о нутре человеческом.

Раскинулся духом широко, шумит и бушует внутри.

С другими общаться редко и осторожно; мало ли что им может в голову прийти; еще ручки на себя наложат, хотя речь совсем о другом: как жить, не будучи.

Вот в кишках костей нет, но боль и опамятование, и начало души прет оттуда. Жаль, если дело тем и кончится, внутренним гниением, перешедшим наружу.

И футбол смотреть надоело с прежних пор. Сплошные неточные пасы, насмешка над мастерством, а на трибунах фашиствующие уроды против недоумков ОМОНа. Кто же сейчас, кроме экстремалов, желающих драки и буйства, ходит на русский футбол, - это не понятие, а оксюморон. Далеко, однако, цивилизация шагнула к дикарям, обретя явно дикарские черты.

Да еще миллионами долларов оплачивается такими же дикарями, но все уворовавшими.

248.2. Прежде чем Москва исчезла с лица земли, он потерял к ней интерес. Даже ходить по улицам казалось тупым и неприличным занятием. Нечестным, во всяком случае.

Видеть лишнее это как жрать непотребное.

Лучше сидеть дома, а потом тихонько куда-нибудь навсегда уехать.

Или взять девушку, залезть к ней под юбку и там сразу в архив: откуда вышел, туда и ушел. Плевать, что это из Ремизова, у него без мокрого запаха, не узнают.

Женщина в хозяйстве всегда хорошо, она и спеть может, как он услышал за стенкой у соседей.

Это не словарная статья; фраза из холодильника сознания.

Кажется, что сознание набито всякой дичью или что оно и есть человек.

Словесный мешок, упакованный в кости и в дни года.

Природа мешка не совсем ясна, даже если совсем отстраниться от себя, глядя сверху или сбоку.

Тут взволновались фактом, что на детском спектакле «Три поросенка» малыши теперь активно помогают не бедным поросятам спрятаться от волка, а хищнику поймать и сожрать своих жертв. Так в Европе давно уже студенты сочувствуют не Сократу, спорящему с софистами, а софистам, гнобящим лысого мудака и провокатора, которого правильно приговорили к смерти.

Что бы с нами ни происходило, это всегда выходит забавно.

Взять тот же футбол. Казалось бы, спорт английских аристократов, подхваченный дворянством и русской буржуазией. Но, странным образом, в СССР он оказался в авангарде идеологической борьбы. Вот и сейчас дело к фашизму, и там фашисты. Перед этим шпана разбогатела, и стала играть в карманный футбол на миллионы долларов.

Кремлевскому обмылку футбол был полтора десятка лет похер. Но дело совсем худо, и футбола по телевизору становится все больше, а ведь совсем его вытеснили с экрана. Старые болельщики уже вымерли, а новым лишь бы дать в морду врагу в метро или на трибуне.

Но, рухнула промышленность, рухнет и эта индустрия развлечений.

Только интересно, с каким счетом Россия скержаковит из истории.

«Ликует форвард на бегу. Теперь ему какое дело? – как будто кости берегут его распахнутое тело».

То есть можно, кажется, и выбежать. Недаром «танцуют девочки с зарею у голубого ручейка».

Выбежишь хорошенько из тела и будешь с девочками.

Поэтому можно сидеть, сгорбившись, так удобнее. И читать, читать.

Ты большой, и теперь все дозволено. Можно не купаться в море, не ездить по красивым местам, жить в чужой стране, не учить язык, не работать. Можно не спать ночью и не есть днем. А, выйдя поздно вечером на улицу, дать в морду пьяному бомжу, который орет по-русски и воняет, забыв, что он не в Шатуре.

Тут ведь все чинно.

И каждый живет, как хочет, не мешая остальным.

248.3. Нелегко быть парадигмой, но придется.

Велика, как Россия, выгребная яма, больше некому.

Сам, как знак согласия. Молчишь.

В паспорте Лаоцзыев. Паспорт выбросил.

Не думай, как выбраться из собственной шкуры. Иди вперед, по дороге кости отвалятся, и не заметишь.

Непонятно только, почему при хорошей солнечной погоде он взвешен и признан легким. Не за что зацепиться. Болтаешься, как паутинка, без головы. Если это личное свойство, надо его использовать.

Или это возраст, истечение дней года, что пространство становится чужим. Если выбегаешь наружу, то опять же ради темперамента, а не видов пейзажа.

Человек состоит из прухи и трухи, если что. Из чего-то всегда похожего, но не в рифму. Его тянет в разные стороны. Казалось бы, прах и есть прах, но дело в изменчивом ветре.

Разве это не лучшая из профессий: изучение природы человека на своем примере.

Всегда есть, чем себя занять, как в жирные, так, особо, в тощие времена.

Жаль только, что мертвого резать бессмысленно, а живого противно.

Изучай, как хочешь.

Лучше по тому, как в книжках написано, но не по тому, что написано.

Человек проговаривается в следующем измерении, из которого за ним наблюдаешь. Для того книжки и придуманы. Как опыт следствия в поисках причины.

Как говорится в Талмуде, не радуйся, если враг твой упал, и не ликуй, когда он споткнулся, а то бог заметит и отвратит от него свой гнев. Как говорится, не сглазь. Делай вид, что расстроен.

Забавное двуногое.

Когда дрожат руки, кажется, что занят чем-то общеполезным.

Если бы он мог, напившись, сказать: я старый исчерканный вдоль и поперек пергамент, на котором ничего не разобрать, - то зауважал бы себя.

Но ведь был он когда-то новеньким пергаментом, на котором зачем-то ставил почеркушки.

А мог бы методично заполнять столбцы один за другим. Но откуда их было взять в то время в той стране. Никто и не знал, что это такое.

Даже просто грамотных побили бешеной чекистской сворой. Думали, что грамотные это юные педерасты в сквере Большого театра и в туалете у Политехнического музея. Вот и вся тайно доступная наука.

Иные спешили занять очередь в ближайший пункт приема литературы. Своей литературы, которую не успевали толком написать.

А потом заметил, что хорошую прозу ему больно читать, он ее сильно перемежал дурной, которую достаточно перелистывать, настолько все ясно. А к хорошей возвращался с болью в сердце.

Но надо было и ее дочитывать, занося в полный список библиографии.

После нас остаются чужие страницы, на которых мы ели, пили и жили.

248. 4. Если заранее не обращаешь внимания на прохожих людей, то как-то легче, меньше тоски, вроде как чем-то занят, собой как очень важной персоной.

И на других не смотришь, и погода хорошая, и есть силы, куда-то идти.

Чего лучше.

А девушки, выросшие на Хемингуэе, давно уже вымерли вместе с нами.

Кругом другие, без общего языка, выгуливают собак.

И какое это счастье, что ты вымерли вместе с нами.

Природа человека, конечно, не умирает, но иногда проветривается, и это ей на пользу.

А кто смог, смимикрировал и начал жить дальше. Это и есть человек: мимикрия, но в пределах только разума. И без подлости, конечно. Потому что так происходит их разделение с нелюдью.

Мимикрия в пределах только разума.

Он даже очнулся от обычного своего полубодрствования.

Будь последователен в солипсизме и в профиль, и анфас.

Если что не понравится, сразу за дверь, потом лучше не будет, а смерть та же сестра, что и все остальные.

Из-за двери все будет иначе, поверьте.

Даже до двери все иначе, заметили?

Не он же придумал смерть, он просто транслирует угрозу, при чем он.

Может и уйти.

Какое счастье там, где вас нет.

И как сказал нонпарелью поэт: «Ах ты тело, мое тело, тело цвета белого! Много пило, мало ело, ничего не делало».

Чем ближе смерть, хотя бы по краям жизни и сознания, тем неотвязнее мысль, что что-то надо делать. Это белое тело паникует, то ли желая выпить, то ли что. Но на закусь мысль не тянет. Приходится идти на ломку и не пить.

Большая идея жизнеописания человека, который делает то, чего еще нет.

Вроде, он как те, кого любим, но еще больше, - творя то, чего мы еще не знаем.

Как пробиться к нему в друзья и в доверенные лица?

На нас обоих производит такое гнетущее впечатление окружающая среда, что мы решаем, в основном, общаться через интернет, обговаривая реальные встречи, как традиционные симпосионы – с водочкой и заранее подготовленными вопросами к обсуждению.

- Будь поталантливее, - говорил он, - я заранее писал бы весь его текст, не хуже, чем Платон, а на встрече мы просто могли конспектировать к нему комментарии.

И никакого обычного словоблудия – с иронией, смехуечками, сплетнями и прочими защитными выхлопами словесного организма.

Для начала имеем в виду магическую способность изменять мир.

Тут нужен цельный человек знания и поступка с многочисленными защитными слоями рефлексии и самоотчета.

Наши люди ни в чем не уверены, но все знают и могут.

248.5. Любые физические характеристики унижают человека своей определенностью. Изволь описать их, чтобы не обидно было. Толстому это, как известно, не удавалось, напротив.

В общем, он был красив, высок, умен, изыскан, элегантен, утончен и мнителен, - все, что надо. Сплошное слабое место, а на вид не придерешься.

Снаружи, казалось, ни к чему большему и стремиться не надо.

Женщины не сводили глаз, что было еще одним испытанием.

Мужчины определенного направления сразу чувствовали не своего.

Его половой ориентацией было одиночество, что, как известно, хорошо воплощается в счастливой и регулярной семейной жизни, которой не было.

С этим все. Прочее планы, тетради, черновики, бесконечные файлы и папки в его компьютере.

Тот был творцом, а он согласен на компиляцию и жизнеописание.

Тем более что отчасти был уверен, что сам его выдумал.

В этом грех и дефект одиночества: мы уверены, что выдумали своего собеседника. Особенно, если он еще учитель, герой романа, друг и гений.

Мы даже не знаем, как он выглядит, кроме того, что хорошо.

Пусть занимается своими делами, которые отметим в биографической канве. В физическом человеке есть что-то пугающе двусмысленное, когда пытаешься описать его не от внешнего фонаря, а от собственного пуза.

Личность не есть лицо, которое при случае можно разрисовать фломастерами.

Есть еще вариант: описать всех людей, с которыми он встречался. Так биографической указатель знакомых и корреспондентов И. С. Тургенева даст едва ли не полный срез русского и европейского общества XIX века. А уж второй шаг от его знакомых к знакомым знакомых – совершенно полный.

Или знакомых ПАФ – России до, после и во время «серебряного века».

Поучительно, но кто станет переписывать википедию, сводя ее воедино.

А ведь придется. Будьте библиографами, требуйте невозможного.

Все время кажется, что, если соединить всех этих людей в рамках одной биографии, то получится некий новый, объемный, четырехмерный человек.

Тем более что интернет этому способствует. Наше знание обретает еще одно измерение. Надо просто научиться его видеть.

Его виртуальный учитель как раз над этим размышлял и двигался туда.

Какая уж тут внешность или личные воспоминания.

Когда читаешь сегодня автобиографические книги близких и знакомых тебе людей, видишь, что это, по сути, один совокупный человек. Запомнить обычной памятью, чем они отличаются друг от друга, невозможно. Тем более что книг много, все интересные, нет лишнего времени, надо успеть прочесть все, а тут еще переписка Василия Павловича появилась в сети.

Не успеваешь прочитать одну хорошую книгу, как появляется еще одна, которую надо прочесть, не откладывая, а во время ее чтения еще, еще, и еще, и, в итоге, читаешь все вместе по очереди, как одну, все более интересную и незабываемую книгу, составленную из разных и любимых.

И, в конце концов, поскольку сам пишешь, становишься одной из них.

248.6. Когда читаешь, времени нет. И когда творишь новое, чего не было, нет времени. Может, это и есть слепок вечности. Все расчеты – потом, после вечности.

И делал так с утра до вечера с перерывом на сон, еду, быструю прогулку и любовь к людям, и было так, и видел, что это хорошо.

Разве что смотрел в окно вдаль, чтобы глаз компьютером не замылился.

Жаль, что творить надо из подручных, то есть сегодняшних материалов, которым не всегда доверяешь.

А из более вечного ничего нет ни под рукой, ни в природе.

То, что люди зовут вечным, - это нелепые подделки, доверять которым могут лишь обладатели альтернативного ума. Как правило, это обноски с собственного плеча, надетые на мелкое чучело бога.

Танец дикарей вокруг чурбана давно надоел.

Волосы встают дыбом от лицезрения тех, среди которых живешь.

Оставили бы богу хоть некоторые творческие потенции, да понятия не имеют, что это такое.

А для самого гения нужна соответствующая среда, гениальный товарищ, за которым тянется и которого хочет переплюнуть. Нужна нутряная тяга не только изнутри, но и извне.

Или можно обойтись за отсутствием?

Смоделировать в уме платоновского Сократа, благо его убили до нас.

Говорят, что сейчас в России живут в тотальном фейке. Перед концом мир становится легким и исчезает на глазах. Надо бы смело выйти из него.

И вот еще: да, можно работать по ночам, увеличив время суток на треть, но зато и умрешь наполовину раньше отведенного срока. На половину лет, съеденных у сна. Это запись на полях физиологии.

Вот у магии, например, нет фундаментального бэкграунда, благодаря которому можно стать настоящим профессионалом и двинуться дальше.

Тут надо бы использовать наработки о. Павла Ф., но это остается втуне.

Использовать, к примеру, энергию от вращения Земли вокруг своей оси.

Ну, и тому подобное.

Конечно, это тормозится охранительными усилиями самих землян.

Им легче сделать слона из генномодицированной мухи и обезьяну из человека, чем получить сверхэнергию, для использования которой им не хватит ума, - они себя знают.

Вообще, чем больше ты узнаешь, тем компактнее клетка, в которую себя загоняешь, чтобы неимоверным усилием вырваться на волю. Иного пути вообще на волю нет, кроме как из тончайшей эссенции всего, что создано до сих пор и должно быть усвоено.

Итак, он фанатик, ничего больше.

Это и волчий билет от людей и охранная грамота от людоедов.

Остается четыре строчки о свойствах страсти, загнанной в четыре угла.

Нормальный писатель, когда пишет драму или роман, воображает не людей, а музыкальные инструменты, вступающие друг с другом в общение. Люди лишь отвлекают, надо абстрагироваться от них или вообще не писать.

5 сентября. Четверг.

Солнце в Деве. Восход 6.41. Заход 20.14. Долгота дня 13.33.

Управитель Юпитер.

Луна во Льве. IV фаза. Восход 3.21. Заход 20.13.

День строгого поста. Время благодарения предков, памяти о них. Его проводят в кругу семьи. Хорошо надевать обереги. Начинать курс лечения. Не давать письменных обещаний, не допускать лжи. Все планы и проекты следует тщательно обдумывать.

Камень: зеленовато-коричневая яшма, хризопраз.

Одежда: зеленые тона. Избегать желтого, оранжевого и черного цветов.

Именины: -.

2.

В Израиле кошки кричат, как дети. А дети и собаки молчат. Взрослые же говорят по телефону, особенно, когда гуляют с детьми и собаками или ездят на машинах и велосипедах.

Так и нужно инструментовать.

Присутствие человека в этом мире случайно. Тем более то место, где он оказался.

Нужно ведь объять собой как можно больше, в идеале, все. Нет денег, нет времени, мешает ограниченность языка, но все же кое-что ему доступно.

По возможности следует двигаться, тем более что компьютер позволяет везде оставаться адекватным себе.

На ходу и исчезнуть легче, - то, к чему поневоле стремится всякое тело. Убегаешь ведь не от себя, от других в своем лице.

Под ногами толкутся только бедные. Были бы деньги, только бы меня видели, думает едва ли не каждый.

Отсутствие денег позволяет жонглировать словами с удвоенной силой.

Ты как бы проходишь сквозь них и прочее, оставаясь сухим и горючим.

Гений – создание быстроживущее, по слову поэта.

В конце концов, мы относимся к своему телу, как к любимой собаке, подкармливая ее и глядя на это с улыбкой или с озабоченностью, или превращая кормление в рутину, не забывая только вывести собаку гулять, а то и на случку. К сожалению, кастрация нас еще не стала столь обычной, как собачья.

В общем, внешняя жизнь строится по расписанию. И это хорошо.

Нормальный его образ жизни – чтение и письмо, мысль. Стоит это ему сто с чем-то шекелей в день, плата за однокомнатную квартиру, немного еды, вид из окна и удобное место для прогулки.

Доходов, естественно, нет, одни расходы.

Ждать, когда здесь, как в Финляндии, начнут выплачивать каждому 800 евро в месяц просто так, для нормальной жизни, - не приходится, не доживет, хотя это именно его идея для новой, компьютерной эры.

Еще примерно один день в неделю уходит на головную боль, предвестье инсульта, как у Шнитке, у которого уходило два дня в неделю.

Жуткая жизнь кучковалась где-то по краям, куда он не заглядывал.

Чем дальше, тем все более узок коридор творения; прочее идет в мусор.

Как в песне «Как долго длилась жизнь и как быстро прошла».

Когда в полном провале, то кажется, что можно разграфить лист бумаги, и пустые клетки будут сами собой заполняться нужными словами и идеями.

Это внутренняя тяга пустого листа. Не стоит ничем пренебрегать. Знали бы, из какого мусора черпаешь энергию.

На мыльной поверхности земли непросто удержаться, удавленнику в веревке намного легче.

А надо еще искры из сопла разбрасывать, а то не поймут, не заметят.

При этом состоишь из двух частей, одна, понятно, впитывает, другая – выдает на-гора. Впитываешь из книг, там все очищенное, умное, хорошее. Сейчас все под рукой, в недрах библиотек интернета, хотя бы и пиратских. Творческому человеку только легче, и он держится за даровое и доступное чтение всеми нейронами своей души.

При этом бывают такие периоды, когда на тебя буквально наваливаются отличнейшие книги, которые непременно надо прочесть. И ты тормозишь собственную работу, которая, на самом деле, кому нужна в этом новейшем компьютерном мире.

Так что читаешь со спокойным сердцем, а тем временем непрочитанное нарастает как снежный ком в московскую оттепель. А здесь вся зима тепло и услаждение нутра и тела. Обставил книгами свою внутреннюю суть вместо обычной некогда библиотеки и иди с ней, куда хочешь, куда глаза не глядят.

У него есть профессия, - мастер времени.

Есть офис, - квартира, в которой он живет. Без офиса нельзя, поскольку надо быть отчасти вместе с нынешним миром. Договариваться с институтами о сотрудничестве.

Чем больше связей со знающими креативными людьми, тем лучше.

А если вообще нет связей, тоже хорошо.

Можно сильно не заботиться о своем внешнем виде, оставаясь внутри.

Каждый здесь живет сам по себе. Или, на крайний случай, парами.

Но лучше самому по себе.

Он рано понял, что не только нельзя потакать обыденной жизни, а это было трудно, потому что он жил в семье, где его любили, и он не хотел быть свиньей, как некоторые его приятели-художники. Но надо и вовсе жить перпендикулярно семейной жизни. Не обращать на нее внимания. Делать то, что тебе надо и что считаешь нужным.

Вести только те разговоры, которые сам выбрал.

Не о курином бульоне на обед, а о Гете. Не о том, что надо одеться в мороз, а про особенности использования некоторых слов Платоном.

О Бахе, Рембрандте, Мандельштаме, и все подробнее раз от раза.

И спать он ляжет, когда посчитает нужным, потому что ему уже десять лет, и, в крайнем случае, утром встанет под холодный душ, если не сможет нормально идти в школу.

О том, что лучше умереть, чем так жить, как они, умалчивал, писал об этом лишь в дневнике.

Он знал свою цель, и тот, кто стоял за его плечом, тоже ее знал.

Годам к семнадцати надо вообще перестать улыбаться.

И говорить только о существенном.

Перестать быть собственной собачкой на поводке.

Конечно, путь нелегкий, от которого больше страдаешь от себя, чем от других, от неуверенности, рефлексии, нечистой совести, что кого-то из себя воображаешь, но другого пути и не бывает. Он, во всяком случае, не видел.

И так каждое утро просыпаешься внизу горы, на которую вчера так замечательно взгромоздил, подобно Сизифу, свой камень.

И вообще ничего с нас не начинается и нами не кончается. Изволь быть в самой промежности вечно текущего бытия, воображая себя его хозяином, то есть полным говном, выбирая разве что между его консистенциями.

Утром ему, между прочим, так и не удалось нормально встать, потому что полночи он прислушивался к дождю за окном, а потом элементарно не было сил.

Притча за притчей, вот и утоп в темном колодце ледяной воды.

О родителях ребенку судить невозможно. Вот и первая черная дыра в его рассудительном сознании.

О. Павел, к примеру, занялся «генеалогией», чтобы прикрыть эту дыру, но правду так и не выяснил, даже не понял, что та есть.

В детстве не рассчитываешь силу удара, отдача бьет по мозгам сильнее, чем собственный размах. Но не сдаваться же. Так и закаляешься, - пинком по психике.

Прежде, чем сделать шаг к людям, предугадываешь, чем он кончится. Сценариев много, все плохие. Реальность по сравнению с ними скучна и никуда не ведет, кроме мелкого позора.

Хорошо, что жизнь одноколейна и с нее не соскочишь.

Отдыхаешь от вариантов.

Но, если считать, что она не шахматы, значит, ты заранее сдался.

Это не про него.

Он, как туземец модного курорта Бали, при собственном погребении любит воображать и рассказывать истории, которые следуют друг из друга, хотя на вид как бы и не соприкасаются. Все со всем связано. Просто резко разворачиваются, хотя бы и на 180 градусов.

Беса в образе человека, узнаешь сразу: он не умеет поворачивать за угол. Мозги не знают маневра. Он не видит общей связи движения, и так можно от него оторваться, добравшись, в конце концов, до сердцевины собственного лабиринта.

Потому что писать и читать надо, как бог сотворил мир: тохувабоху, как говорят евреи, - первобытным хаосом, чистым творением без примеси лжи.

Человек может заставлять свое сердце биться, пока он этого хочет.

Но есть особо отмеченные люди, у которых нет для этого сил, но сердце почему-то и так бьется. Кто-то ведет этих людей, пока они впадают в забытье и бессилие. И вот он был таким, говорил он себе, лежа перед сном.

Родители были в смежной комнате, но между ними была стена и ров.

Там, где он, его никому не достать.

Когда читаешь одну книгу, уверен, что она и есть весь смысл, равна ему. Когда читаешь тысячу, сотни тысяч, миллионы книг, кажется, что их совокупный разум где-то на грани безумия.

Надо бы отойти в сторону, а некуда.

Как можно писать после смыслового холокоста, устроенного пишущими.

Надо пройти сухим между струями проливного дождя.

Выживать и работать в условиях потопа.

Ведь он же не такой, как они, иной.

А внутри книги кажется, что все так и надо, защищен словами, которым не можешь не верить, так уж устроен. Лишь мощная рефлексия позволяет определить ложь. А рефлексия, сиречь душа, появляется лишь от осознания собственного безобразия.

Довольные собой существа – безнадежны. Не люди.

На полях его текстов надо напечатать все книги, которые он читал в это время. С интернетом это выполнимо: чужие писания уходят вглубь на любую глубину, еще и для комментариев останется место.

Теперь все было другое, новое. Даже те книги, которые он читал, стали совсем иными, «остраненными», как писали в ученых статьях, потому что их читал его герой, молодой гений, читал впервые и не так, как он, а понимая вполне и видя их развитие. Он умел поворачивать за угол, где и происходила настоящая будущая жизнь.

Марк Аврелий, Монтень, Лев Толстой – это были другие писатели, чем в его голове, если обращать внимание на отдельные слова, фразы, которые он пропустил, и на то, куда они поведут в дальнейшем.

Жизнь чудовищно нелепа, и надо не закрывать на это глаза, а для начала хотя бы задавать вопросы, на которые вряд ли ответят те, кто тебя окружает.

В старости, он узнал, что видеть вещи впервые это значит вообще на них не смотреть; это даже не отвращение, а нежелание себя с ними смешивать.

Но в молодости все видится впервые, и кажется, что можно прошибить стену, отделяющую удивленный взгляд от замыленного привычкой, страхом и нежеланием связываться.

И все же по сравнению с наивной безмятежностью литературных первин сейчас мы зрим открытые врата ада сквозь мысли и деяния людей вокруг.

Они едят ложь и изрыгают ее.

И кажутся весьма обеспеченными людьми, окруженными семьей и славой.

Такое впечатление, что в России от оплаченного приглашения в убийцы вообще мало кто отказывается.

Он рано понял, что лишь холодное молчание ума сохранит ему рассудок.

Смотри, думай, делай выводы. Делиться ими все равно не с кем.

Конечно, люди его поймут. Но каждый поймет свое собственное.

Следует удивляться в философии; удивляться в жизни – признак идиота.

Ложась спать, клади грелку к ногам, а ум в холодильник, чтобы не протух от кошмаров. Да и утром будешь трезвее.

Ему так было хорошо, что страдал он, лишь путешествуя.

Все-таки уму нужна заранее расчерченная нотная бумага, на которой по номерам будет когда-нибудь записана вся партитура.

Иначе будет отвлекаться и ничего не успеет.

Если короче, тонешь и держишься на плаву только за счет мозга, самого легкого, а, по сути, невесомого человеческого органа. То есть умный человек, как поплавок, болтается в волнах житейского моря, а отнюдь не как говно в проруби.

Жаль, конечно, что мозг из серого вещества, а не из красного, которое все ушло на мясо. Тогда бы умного человека издалека было видно. А в серой России он мгновенно теряется из виду: там все шинели цвета мозга.

Ночью приснился ему красный мозг, будто это не человек, а набухший член, и даже во сне он понял, что это кровоизлияние в мозг, то есть инсульт.

Давний вопрос, что делать в этим случае, остается без ответа. Безумие воспринимается столь же естественно, как перед этим его отсутствие. Разве что настроение портится. Но оно и прежде было никудышным, когда думал, что после инсульта надо немедленно покончить с собой.

Да, вот футбол вконец разонравился. Но признак ли это безумия?

Сложнее всего с людьми, которые хотят ему помочь. Объяснить ничего нельзя. Даже лицо правильное не сделаешь.

Повисаешь всем телом на каждом своем душевном движении, объясняя нелепость и унизительность его исполнения. Зачем, если достаточно иных желающих все описать и объяснить.

Каждая их строка закрывает использованные ими возможности языка, и за то им спасибо, что, уничтожая настоящее, они открывают будущее. Хотя бы в виде пустоты.

Если совсем уж нечем дышать, значит, ты поднялся на такие вершины, где никого уже нет, так думал Ницше, живя по горным курортам. А у него история болезни попроще.

Он сам сдышал весь воздух в стеклянной колбе, куда не допускал людей.

Иначе, что это за дух, который не дышит собой, когда и где хочет.

Нахлобучил головную боль и живешь дальше.

Так он с детства научился бороться с собой и перебарывать, превращаясь в нанайского мальчика самосознания. Как Иаков с ангелом, надорвав мышцу. Как гегелевский субъект духа.

Главное, чтобы ни душа не пересилила организм, ни организм душу.

А то сдохнут, держась друг за друга, а ему лишь освобождение от обеих.

Почему-то он сызмальства держал их за милых дам, выясняющих отношения.

Но, чтобы возникло человечество, должно было сойтись слишком много условий. И, чтобы возник человек, выполнивший предназначение, сходится не меньше условий.

Быть ему убогим уродом среди людей, это как пить дать.

Для начала, как те еврейские юноши, что из лона матери сразу переходят в лоно жены.

Сидит, читает, пописывает свои писульки, ничего не делает.

Родственники отбиваются от обвинений в тунеядстве, от пропусков школы и университета, от службы в армии, запасаются справками об умственной и физической его неполноценности.

Окружающие смотрят с подозрением, вроде, русский парень, пьет в меру, а ведет себя как какой-нибудь старорежимный еврей. Таких теперь даже в Израиль не берут.

Главное, не обращать внимания, а то только об этом и будешь думать.

Ни одна мысль не должна быть расплескана напрасно.

Описал экспозицию судьбы и довольно.

И что, Сократ, Платон и Аристотель. Таких троих как раз на одну шапку хватит.

Вообще замечательных людей очень много. Они притягивают к себе, и от этого путаются мысли. Никак не отделишь мысль от человеческого мяса, что их высказывает.

Людей набралось уже на целую библиотеку толстых энциклопедий.

От чтения голова кругом идет.

Людей жалко, что ни говори.

Их хочется коллекционировать как фантики, собирать, как первобытные люди хватали всякую всячину, давая потомкам навык, который, того и гляди, вернет их самих, древних, в общую книгу жизни, называемую фейсбук.

Жизнь пошла задним числом одновременно с календарным.

Когда он выходил в свет, у него начинал болеть живот и поднималась температура. Это началось со школы и продолжалось до крематория.

Преодолеть это можно было, лишь живя внутренней жизнью, которая совпадала с мировой историей, философией, философией истории и историей философии.

Это еще не сами занятия, но прихожая занятий.

Там можно было все с себя снять и прийти в себя.

Живот сразу переставал болеть, и температура становилась нормальной.

В этом состоянии, включая предбанник науки и творчества, можно было даже жениться.

Жизнь надо было отбыть с достоинством и наименьшими потерями.

Странным образом, чтение задевалось этой напряженной готовностью: он тогда больше понимал.

В общем, не праздник, не расслабишься.

Источник энергии для человека бьет или снаружи, или внутри него.

Многие хотят ограничиться внутренним, но это жуть в чистом виде, как висеть в воздухе, не опираясь ни на что.

Изо дня в день. С утра до вечера.

Опять с утра. Бога нет. Водка выпита. Желудок болит, от страха тоже не объесться. Мозговые выделения полны инородными тельцами.

Доктор Время. Он же убийца в этом неудачном детективе.

Забыть, думать о другом. Для того даны искусства, науки и прочие пути бегства. Живешь сей момент за стольких замечательных людей, что это даже почетно, как заметил поэт.

Впрочем, надо кончать разбегаться, пора прыгать.

Иногда он соглашался куда-нибудь поехать вместе с любимой. Она была счастлива, не понимала, почему так редко, когда есть деньги и все возможно.

Вообще-то он не любил ездить. Покидать дом, письменный стол. Его можно было понять. В путешествии чувствуешь себя не вполне в себе. Тем не менее, он ездил.

Конечно, не красоты чужих столиц, городов, мест его интересовали. В этом он уж точно не был собирателем, точнее, пожирателем, впечатлений.

Его интересовал чужой город, вид из гостиничного номера – как возможность представить, что он там живет постоянно. Тогда этот город, эта столица была чудесна. Как, например, два гостиничных номера в Будапеште, куда они поехали осенью по льготному чартеру на выходные. Один был на узенькой типичной будапештской улочке напротив дома, где родился Артур Кёстлер.

Другой гостиничный номер, причем, двухэтажный, был уже прямо в доме гениального венгерского композитора, имя которого он тут же забыл по рассеянности, но в гениальности его не сомневался. В доме был и ресторан, в котором жильцы гостиницы всегда могли есть со скидкой и слушаньем талантливого скрипача.

Да и вообще жить на одной из центральных улиц старого города, где в каждом доме или магазин, или ресторан, пишущий на черной доске величину скидки на все блюда, - казалось очень заманчиво.

Вступив в евросоюз, венгры не поменяли свои флоринты на евро, в связи с чем жизнь была несусветно дешевой в сравнении с исторической родиной, где решил исчезнуть с глаз людоедских носителей языка шпаны и гебистов.

Любимая советовала поездить еще и повыбирать.

Но он должен был сначала весь проникнуться тем, что вкусил.

Когда приестся, тогда другое дело.

А так, где плевать на гебню, как не в столице вооруженного восстания против людоедов, где на соседних с гостиницей домах видны следы пуль. А сбросившие листья деревья перед бывшим зданием КГБ представляешь с висящими на них сотрудниками органов. Тут и шли на восставших советские танки.

Как летучая мышь, он воспринимал мир, непрерывно крича и улавливая отражения своего крика. Воспринимали его не очень, вот он и лавировал, наталкиваясь и огибая препятствия.

Самому было интересно воспринимать себя, как его завели в ресторан, чтобы покормить, а он наотрез отказался от еды, сидя с каменным лицом и, наконец, выбежав на улицу, когда им дали счет, они расплатились и даже что-то пролили на стол.

Невыносимо притворяться, как это делали сидевшие вокруг люди. И не надо было быть Толстым, изобличающим непомерные траты, когда другие бедствуют. Потому что никто не бедствовал, кроме него, который тем более не бедствовал.

Просто противно смотреть на тех, что притворялись людьми и того же требовали от него. Печаль, печалька.

Итак, он отражал собственный крик, тем и жил.

В отсутствие людей отражал свой крик в себе и собой. Это и называется рефлексией.

Для чего и нужен любимый, если постоянно не притворяться перед ним нормальным, как все? Но опять двойка, опять не выдержал экзамена, опять будут страшные сны.

Потом в рассказах о путешествии это все будет звучать совсем иначе, чем в реальности. Там было по-разному, а рассказ ни о чем, то есть обо всем хорошем.

Жизнь – в транскрипции для младшего школьного возраста.

Непереводимое – не переводи.

Быть человеком вне притворства человеком – это не быть человеком.

И отвечай на вопрос, который тебе задали, а не сразу на следующий, ибо это ставит беседу в тупик.

И не заводи собаку, потому что сам собака. Покормил собаку, выгулял собаку, собака почитала, подумала, сходила на работу, написала нетленное и исчезнувшее, - день прожит с ней вместе.

Остаться одному невозможно, так устроен человек, что в одиночестве выделяет из себя еще кого-то, с кем разговаривает, жалуется и советуется.

Он набросал краткий реестр существ, выделяемых из себя человеком. Кого только нет. Как свалка бюро находок. Кадастр интимных кадавров.

Даже книгу читаешь с ним на пару, и по его реакции узнаешь, хороша ли книга. То же с новостями. С реакцией на женщин и девушек и вообще на все.

«Евреи, наверное, что-то чувствуют, если опять начали свое движение отовсюду вон», - сказал он ему, а, может, где-то прочитал, чуть ли не в газете или что ее сейчас заменяет, в каком-нибудь интернет-издании.

Город враждебен и не надо приручать его едой в кафе и ресторанах.

Если нет дома, забейся в угол и утоли там голод, а лучше вообще не ешь.

А вот хороший работник тот, кто зависит от большего числа людей. Да еще в разных сторонах света. И вот он соединяет их вместе, сводит в общем деле.

Чтобы не тратить время на пустые подробности общения, он сводил их тексты. Ни от кого не завися.

Есть такие длинные книги, тексты, что можно уйти ими черт-те куда.

И тут же пойдешь в другую сторону, в третью, в бесконечное их число плюс один. Один – это он.

Главное, не торопиться, жить подробно.

И тогда все чужие дороги, которыми он идет, станут его собственной, единственной. Дорогой второго уровня.

Евреи разгадали и тайну литературы, которая, перестав существовать, возникала в новом виде. Как бы хорошо не был написан роман бедными глупыми писателями, его никто не прочитает. Самые умные читатели уже не читали книг. Вообще.

Писать надо так, чтобы достаточно было прочесть одну фразу. Один абзац. Одну страницу. Почти одно слово. А дальше книга может быть хоть бесконечной.

Сам процесс чтения изменился, и старые литературные формы для него не годились. Это уже не чтение, а что-то другое. Может, иная форма жизни.

Жизнь взаймы. Утром встаешь голый, как на юру.

Завернулся в полотенце после душа. Завернулся в деньги, в положение. Завернулся в слова, в книги, в бьющую наповал фразу. Ширнулся афоризмом и протянешь еще какое-то время.

Ветер дня уносит его вместе со всеми в известном направлении.

Лучше бы в неизвестном, но вставшие на учет, сраму не имут, живя как заведенные.

Чем оборонить себя от не имеющих сраму, ибо в сраме с головы до ног?

Умрешь с облегчением, но это еще когда будет.

Еда – это нечто столь же враждебное, как и весь внешний мир.

Он теряется в городе, где все едят. У него ни денег, ни желания, кроме желания спрятаться, никого не видеть, исчезнуть. Он проходит сквозь все это в статусе невидимки. Хорошо, если тошнит от отвращения.

То же с женщинами.

Он идет сквозь черный вытянутый туннель, непроницаемый для всех.

Это сквозной тупик в никуда.

Он может есть только дома, но дома нет и не предвидится.

По вечерам город полон электрического света, который будоражит его, но тем темнее вокруг. Капсула одиночества совершенна по форме. Когда ее изобретут для межпланетных путешествий, это значительно сократит время полетов.

Есть скорость света, скорость звука и скорость одинокого бытия.

Только свист в ушах, в душе, в голове.

Чем больше ты это ты, тем глубже пропасть между тобой и другими.

Как сказал мудрец, сам сотвори себе учителя, сам купи себе друга и сам суди о человеке с его лучшей стороны.

Есть люди и есть те, кто людям подобен.

Вот он – вряд ли человек, судя по тому, как тяжело ему среди людей.

Впрочем, он-то считает нелюдьми их, а не себя.

Для кого он пишет, непонятно. Как можно рассчитывать, что другие его поймут так же, как он сам понимает. Мудрейший говорит безмолвно, чтобы его не переврали, как это делается всегда и со всеми. Если тебя не переврали, значит и перевирать было нечего: общее место на общем месте, не отличить от фона.

Но как согласиться с тем, что, в конце концов, он, как и все, сработал на Лубянку. Тотального добра не бывает, зато тотального зла, сколько угодно.

Писатель, учти, что читать тебя будут генетические придурки.

Молчание мудреца – это прививка дегенератам от бешенства, а миру от чумы.

Итак, он говорил с собой, а выходил на люди, чтобы помолчать.

Надо лгать профессионально, как Хемингуэй, чтобы все тебе верили и при этом не становились хуже. Писатель сложная профессия, не для чумазых.

Отец мой женился на фронте в дни, когда в Москве создали кодекс офицера, по которому жена последнего должна была иметь образование не ниже среднего. А у мамы было высшее, только что окончила медицинский институт в Ташкенте и была отправлена на войну. Правда, папа еще не был офицером, это уже потом он получит звездочки.

Так вот напишешь, и всю ночь рвешь, сперва ужином, потом желчью.

Искупаешь тошнотность слов.

Русские уверены, что Россия создана для искупления того, что они здесь родились. То есть были бы уверены, если бы у них имелась душа и то место, которым чувствуют люди, в отличие от животных.

Писать надо так, чтобы ангел божий заорал с неба: «Да хватит же!»

С таким трудом попал в этот лепрозорий, а тебя из него вышвыривают.

Точнее, накрывают, как попку, черной материей: ночь, смерть, пшел вон.

В какой-то момент потерял концентрацию, перепутал осмысленное действие с обычным движением, позволив богу оказаться у себя за спиной.

А куда двигаться, если некуда и незачем.

Тогда, тем более, смотри во все стороны света и тьмы зараз.

В гостях его сразу начинало клонить в сон. Если бы там можно было не только есть и пить, но и поспать, подумать, почитать, никуда не спеша, то и в гостях было бы неплохо.

То же в путешествиях, которые время должно окутывать, а не рваться под стремительным марш-броском сквозь местные достопримечательности, наращивая в глубине тоску и заброшенность.

При этом ничего не держишь в своих руках, а плывешь по течению.

Вот и облака с фигурой растерзанного метафорами Осириса.

Наверное, он потому и остерегался метафор, что боялся потерять себя.

Тогда, значит, все язычество на небе, а монотеизм – за небом.

Как нравственный и прочие законы.

Неандерталец, поднявший голову к небу, превратился в человека разумного, а, опять опустив голову, - в человека современного.

Просто в какой-то момент улица становится убежищем, в котором прячешься от своего дома и себя в нем, постылого.

И тогда любые дамы хороши – для улыбки и перемены первого лица на третье, как компот с пирожным. И солнце на блюдечке еще не напекло головы.

Человек не только приспосабливается к новизне, он живет ею. Замкнул в себе оба полюса и подпрыгивает от электрического удовольствия.

Даже в могиле хорошо, если ты не получал денег ни до, ни после нее и тебе не о чем жалеть.

Ты очищен для игры полюсов вне тебя, только нажимай правильно на кнопки и клавиши панели управления.

Прежде чем его замели, он сам записался в отряд козлов отпущения, которых держали на случай народных волнений. То есть сперва он был на правах «пятой колонны» у себя на родине, потом эмигрировал, но и там был соответствующий институт, который наверняка не прошел бы мимо него. Он сыграл на опережение, чтобы до принесения в жертву получить гражданство и пособие на съем квартиры. Там были еще какие-то посмертные льготы, но он уже в них не вникал.

Поскольку у таких, как он, каждый день проходит в таком напряжении и душевной борьбе, что, когда приходит их пора, ничего, кроме «слава богу», от них не услышишь. А с удостоверением «козла» и вовсе выкладываешься каждый день до предела, поджариваешься заживо, как, видно, любой творец в аду.

По своей дурацкой привычке он тут же затеял написание «энциклопедии козлов», куда в алфавитном порядке заносил всех своих прошлых, а заодно и будущих коллег, благо, всех их видно невооруженным глазом.

И это не т.н. виктимность, а особая душевная тонкость, когда ясно, что ты здесь не жилец. Чем и горд.

Уже хорошо, что других не станешь тягать на костер.

Но ужасно, если воображаешь себя жертвой, а гибнут другие, а не ты, комфортно устроившийся в чине профессора страданий.

А в списке ведь не только всенепременный Эдип и студент Верещагин, но и шесть миллионов евреев, жертв Холокоста, армяне и многие жертвы геноцида, да мало ли кто еще. У каждого, если вдуматься, есть те, кто стоял по жизни неподалеку, и был изъят ни за что, ни про что в качестве жертвы социального темперамента.

Единственные, от кого не можешь отвертеться, это те, кого ты родил, или кто родил тебя. Тут уж ломаешься с треском и хрустом. Или пьешь чай. А ночью прячешься в туалет, чтобы читать. Мясо человека – это близкие. От мяса не спрячешься.

Высокий стиль – сходить с ума, впадать в истерику, не прерывая венка цитат. Статус жертвы надо еще заслужить.

Он с подозрением всматривается в себя, не начался ли распад личности. Но ловушка в том, что личность всегда равна себе, даже будучи недовольна собой и под собственным подозрением. Может, это и есть распад, но кто скажет, если он не доверяет окружающим, да им и нельзя доверять, они не по этому делу.

Так каждый вечер в открытое окно слышен гул голосов из ближайшего ресторана, и кажется, что это одни и те же люди. И ровно в двенадцать ночи все затихает. А ведь как они были оживлены и разговорчивы.

Наверняка он деградирует, просто нет критериев, некому верить, да и ни в коем случае верить нельзя.

К тому же менее, чем за час до полуночи, вступает гитара виртуоза, периодически прерываемая грохотом идущего на посадку лайнера. Виртуоз, точно, один и тот же.

Стало быть, людей все меньше, кругозор его суживается, но каждый из людей, включая его, все более виртуозен.

Каким богатым казалось во времена его молодости слово «маразм», и как оно совсем куда-то пропало.

А тут сон, бессонница, ночные бодрствования – это все разные названия эксперимента. Жизнь – это данный момент, и ты не можешь из него вылезть. Кажется, пройдешь ее по инерции, а она каждый раз рвется и не сшивается.

Хорошо, что один, а то, когда вдвоем, шов всегда на живую нитку и расходится. Остается лишь схватить друг друга и не отпускать, но у нее дела, у него миссия, любовь перетекает в скандал и обратно.

Уже хочется какой-нибудь мелкой катастрофы.

Но бог, как известно, стреляет не когда тебе хочется, а когда не ждешь.

Мысль рвется не хуже жизни.

День без именин, это как понять. Как родился, живешь безымянным?

Пожалуй, он бы согласился.

Да, он согласен быть никем, быть жертвой, но при том начинает драться, и не потому, что хочет, а потому что впадает вдруг в бешенство.

То есть, что бы о себе ни воображал, он всего лишь то, что есть.

И ему даже не стыдно.

Живешь на два фронта, внутренний и наружный, и оба важней.

Того, кто приходит и не приходит снаружи, ты видишь. А кто приходит изнутри?

Только недостаточно сказать, что ты сам и приходишь.

Даже то, что усваиваешь из книг, обретает чудовищную форму, которую нельзя показывать людям. Счастье какое, что ты заперт в клетке самого себя.

В детстве он баловался рисованием этих чудовищ, тонкой штриховкой лиц небывалого уродства.

А ныне взбирается как вещий Олег на эту эволюционную пирамиду.

Хорошо тому, кто успел отучиться, жениться, родить детей, заработать пенсию перед тем, как превратиться во внутреннее чудовище и со спокойной душой вступить с ним в творческую борьбу, перестав показываться на люди.

При этом живешь в умственно невинной стране.

Во всем мире внутренние чудовища переписаны и сертифицированы.

Им выданы виды на жительство в желудочной флоре мозга.

Дрессированные психоаналитики следят за их здоровьем, размножением и охраной труда.

Живя на русском языке, глаза разбегаются от неоткрытых америк.

А, главное, хорошо тренированный пожилой аутист уже неспособен к изучению других языков. Даже в толпе и в магазине он спокойно говорит на своем непонятном, будучи уверен, что, кому надо, тот поймет, и потому, что его устраивает быть отдельным, и чтобы никто не приставал.

К тому же, местные жители уверены, что человек с бородой не обязан никого понимать.

Это другая страна, папа Карло, неплохой выбор для деревяшки, как сказал бы папаша Хэм, как ты считаешь?

Я считаю да, продолжаем разговор.

Когда чудовища спят, они просто охраняют внутренний мир, его творя.

Это ощущение душевного комфорта в тихий сентябрьский вечер, когда закат пуще больничного сторожа запирает его внутри на два оборота.

Он делает первое, еще робкое, движение вырваться. Всматривается, куда бы. Карта закатного мира еще не нарисована, не создана, не открыта, хотя уже пора.

Совершенно явно скрипит земная ось, хотя облака и пытаются забить ее ватой. Уши шевелятся совсем по-собачьи, прислушиваясь. Тогда понимаешь, что история дает всем, кто приходит, гулящая Клио, не стоит труда.

То ли дело полсотни страниц внутренней кладки.

Бегаешь душой по многим телам, сбрасывая в черновики, а им щекотно, не все его понимают, а с телом больше делать нечего, только передергивать в поисках козырного, которого нет.

Сердце кулаком куда-то само бьется под дых, стоишь, смотришь, как люди дерутся собой, своим телом. Он посторонний, но весь в драке. Опять всё решают за него. Из себя не вывернешься, но он постарается.

Как шахматист, встающий из-за доски, он не понимал, как не наделать ошибок в жизни, не имеющей логических правил, кроме кажущихся такими. Любое твое движение не было ни ложным, ни правильным, а ты при этом еще чего-то хочешь. Например, быть человеком, а не обезьяной.

Понятно, что любое обращение к себе он воспринимал как провокацию.

Сердце обрывалось, потом ситуация как-то разрешалась.

Шлифовал понятое: взад-вперед.

Как в лирических стихотворениях мысль была оборвана на полуслове, типа, формат мозга не позволяет. Надо бы собраться человеку всем тем кагалом, что в нем скрыто сидит, увеличиться да малого народца и понять все, как есть.

Стать большим.

А то, что не выспался, и глаза красные, и понос сразу после съеденного, потому что не уравновешен, - так это ерунда.

Посмотрел близорукими глазами на улицу и людей – и обратно.

Читая за едой, в детстве не замечаешь, что ел, а в старости не замечаешь читал, потому что при еде у слов появляется привкус неважного. Впрочем, от новостей открываешь рот.

Но, как говорят в дзен, не буду больше думать, что не буду думать о тебе. Все буквы в гости к нам. Увы, пропускная способность мозгопровода не беспредельна.

Взять секретаршу для чтения платоновских диалогов на два голоса? Но с ней нельзя ни спать, ни есть, чтобы не маслить тексты. Придется искать ее в себе.

Люби женщину в себе, а не себя в женщине.

Он и на этот раз не улыбался.

Дождь хорош тем, что начинаешь прислушиваться. Слух освежает пуще дождя.

Хочешь впервые явить собою систематизированного человека.

Для начала отбрасываешь жвачку бытовой речи, ненужной одинокому.

А внутри она мукой мелется, не переходя на иностранный.

Потому язык лучше держать прилипшим к гортани, хоть он ничего и не забыл, и город жертвы Иерусалим давно раздавил его каменным катком.

Жизнь в эмиграции без языка – рай для аутиста.

Позади актуализированное безумие всего советского века, рядом фраза о том, что не понимает, впереди ничего, кроме заполненных к сроку страниц, которых даже прочесть некому: идеальное безмолвие – это еще и отсутствие читателя, когда случайно прочитавший не поймет, а зачем это все написано.

«Лучше уйди, не беси меня, все равно не покажу» - говорит он ей.

Да, теперь его все чаще охватывает неуправляемое бешенство.

Когда он один, мир совершенен, все прочее досадные помехи, нелепость.

Бешенство, мания преследования, жажда суицида Хемингуэя, о котором он читает, заразительна, хоть сам он не алкоголик, как тот, не поражен всеми болезнями.

«Откуда это, что с тобой было?» - спрашивает она.

Они идут на прогулку в сторону набережной, находят на скамейке пакет с сэндвичами и сладкой выпечкой, который выкладывают из ближайшей кофейни накануне шабата. После прогулки будут пить чай. Такие сладкие булочки!

Перед этим они взвешиваются на электронных весах у Ренессанс-отеля, где по выходным и в хорошую погоду устраиваются танцы. Еще дальше марина с яхтами. Пока идешь, все кажется нормальным, потому что не думаешь.

Время между волком и собакой, между сосной и елью, между ножом и бомбой, между идущими быстро и бегущими, между бомжом и брахманом, морем и берегом, камнем и деревом для сиденья, одним и другим самолетом, идущими на посадку.

Кажется, что из этой ситуации тебя вытащит лишь мозг, если давление не повысится.

Думай туда, где еще не думал, потому что там темно и болит голова.

Пишешь потому, что не хочешь никому подражать, но, чтобы подражали тебе. Это и есть самое страшное, когда увидишь тех, кому нравишься.

Наступает ночь, проезжает мусорная машина, после них ничего не остается. Надо начинать все сначала.

Кто выслушает: писатель начни с того, что избавься от своих читателей.

Нет ничего хуже тех, кто понял тебя по-своему. А по-другому люди и не понимают.

Он уже пытался канализировать энергию читательского понимания – в продолжение написанного. Пусть сочиняют свое вместо того, чтобы хвалить или ругать его.

Да, все читают и пишут в фейсбук, комментируют и размещают у себя чужие посты, это и есть их творчество, до него, слава богу, глаза не доходят. Опасность на какое-то время миновала.

Скоро их война всех против всех закончится приношением в жертву одного известного всем козла, окружившего всю русню врагами, но вот дошло и до него, как сто лет назад до Николашки.

Но, чтобы история России не повторялась до бесконечности, месту сему быть пусту. Святого Николая, святого Сталина и святого Обмылка больше не будет. Радиоактивное болото? Почему нет. С березками, Пушкиным, Петром, братьями Карамазовыми, Чайковским, влюбленным в Ленского, и Словом о полку.

Не дрейфь, Чаадаев, еще посмотрим, кто тут сумасшедший.

Впрочем, что мы знаем о Чаадаеве, чтобы вчитывать в него то, что из него поняли. Оставим его на Басманной, где им заслужен покой, а не свет.

Если читатель не ощущает, что он сам написал твои слова, то какой же ты автор, или, говоря словами ФМ, капитан.

Или еще, как кто-то сказал: чтобы паутина не провисала имитацией, за ней должен сидеть паук.

Вот только в наши времена ему приходится быть и пойманной мухой. А иначе, какой же он паук.

Усмотрев в углу экрана количество написанных в файле слов (раньше, когда писал во всякие издания, там было количество знаков), он теперь их каждый день херачил по полтысячи, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитое время.

Успокаивая себя, что, если он машина письма (а кто – не таков?), то безобидная, на читателя не претендующая, лишь на двойника.

3.

Письма Игорю Шевелеву от Игоря Шевелева

Письмо первое. Здравствуйте уважаемый Игорь Леонидович!

Странное мне открылось, когда я увидел Ваш сайт в сети. Однофамильцами меня уже не удивишь, но единомышленниками...

К сожалению, моя жизнь отчасти "виртуальна", т.к. с рождения у меня физические "особенности" (пытаюсь быть политкорректным, а то сказал бы просто − уродства нижних и верхних конечностей). "Жить" на всю катушку у меня не получится, а нужно воспитывать дочь на положительных примерах. Поэтому меня просто сразил факт, что мои задатки уже реализованы! Воистину, неисповедимы пути Господни!

Я младше Вас и, по прочтении Вашей "Исповеди", чувствую себя слабым отражением далёкой звезды.

Не стану утомлять Вас своей писаниной, но, поверьте, какой-то дикий кармический узел привлёк моё внимание − в том же возрасте я читал Хемингуэя, Ницше и пр., я знаю из Брихадараньяка Упанишады о жертвоприношении коня...

Игорь Николаевич Шевелев, г. Гомель, Беларусь

Письмо второе. «Дорогой Игорь Леонидович!

Я тоже в изумлении. Но, думаю, эта встреча произошла не на поверхности дня, а в наших фантазиях (на это у меня свои версии).

Мой отец родом из Ветковского района (60 км от Гомеля, дедушку звали Зиновий Яковлевич). Ещё до войны семья завербовалась в Сибирь (видимо, какая-то целевая программа была, я точно не знаю) и всю войну они прожили в Тюменской области. Один брат отца погиб (авария в шахте) во время войны, старший брат, Алексей, так и остался в Братске, а остальная семья вернулась в Гомель. Это были простые, но сердечные люди − ни о каком образовании там и речи не шло. Отец большую часть жизни проработал токарем. Умер он в 98 году (59 лет) от последствий инсульта.

Как я уже писал, мне сразу же не повезло: врождённое поражение всех крупных суставов. Мать с отцом пытались лечить меня в Минске, в Институте травматологии, но кроме душевных травм это мне ничего не принесло. Вся эта пыточная система лечения очень изменила мой характер, закалила. Учился в интернате для калек в г. Речица, Гомельской области. Закончил школу с отличными результатами. Поступил в Университет, но со второго семестра перестал ходить на занятия. Учился я там тоже отлично, но страшная депрессия буквально «уложила» меня. С 19 по 21 годы читал всё подряд. В большинстве, американских писателей. Видимо, привлек фатализм некоторых из них. Тогда у меня не было желаемого доступа к источникам, не было культурной поддержки. Из-за равнодушия к будущему попросил мать разменять квартиру − решил жить один, отшельником. Судьба же повернулась так, что уже 12 лет я живу с женой, Ириной. Нашей дочери, Ольге, скоро 11 лет. Так и живём − втроём в маленькой, 12 кв.м, квартирке: в одном углу компьютер, а в другом углу телевизор. Несколько раз в неделю выезжаю на «прогулку» на своём «Запорожце», чуть-чуть играю в шахматы (совсем недавно сделал сайт для нашей спортивной организации), что-то читаю, до сих пор по ночам слушаю «Радио Свобода». Уже 4 года «совсем непьющий», но постоянно − китайский зелёный чай. Так и держусь.

Это то, что видят другие люди. Ещё есть фантазии, духовные предчувствия. Увы, у меня такая же манера «рубить» в своих рассуждениях, поэтому я стараюсь воздерживаться.

С уважением и с восхищением Вашим профессионализмом

Игорь».

Письмо третье. «Дорогой Игорь Леонидович!

Сейчас вот скачиваю ваш сайт полностью. Потом можно будет спокойно всё прочитать. Я просто поражён качеством людей, с которыми Вам довелось встречаться! Думаю, что чем больше буду читать, тем больше буду удивляться.

Вчера и сегодня играл в шахматы на областном турнире для инвалидов (поэтому не сразу ответил - устал вчера и не включал компьютер). Поддерживаю компанию, так сказать. Завтра собираюсь потренироваться в стрельбе из пневматической винтовки. Меня хлебом не корми - дай пострелять или на машине покататься. На машине катаюсь регулярно, гараж сразу против подъезда. Пешком вообще никуда не могу сходить. А вот пострелять несколько недель назад напросился в команду. Прогонят скоро, быть может, если результатов не покажу. А вообще спорт не люблю. Цинизм и прагматизм нездоровый.

Последней читал книгу Зюскинда "Парфюмер" (отстал, понятное дело, от жизни, но у меня движения душевные рывками происходят), теперь взялся читать Умберто Эко "Имя розы", а на очереди лежат К. Г. Юнг и ещё несколько книг. Диапазон ничем, кроме откровенной бездарности авторов, не ограничен. Иногда книги изменяют мой характер: читал Шолом-Алейхема - стал добрее, читал Упанишады (под редакцией Сыркина) - бросил выпивку. Я и не увлекался, но, вдруг, стал стыдиться даже и малого.

В свою очередь желаю Вам и вашим родным только всего наилучшего.

Ваш Игорь Николаевич»

Письмо четвертое. «Здравствуйте Игорь Леонидович!

Как и предполагал ранее, всё время изумляюсь вашим текстам. Правда, начинаю привыкать. В возрасте до 22-х лет и я мог, как мне казалось, написать, что угодно. Была бы тема актуальная. Теперь, как говорил В. Высоцкий, торт для Музы засох. Некоторые калеки пишут "душераздирающие" стихи или ещё что-то, а мне, например, просто не хватает жизненного опыта. Хемингуэй говорил, что нужно писать о том, что хорошо знаешь. А то, что я знаю, я сам где-то прочитал. Разве что знаю своё изменчивое мнение?

Моя жена, Ирина, работает на предприятии для слепых, собирает патроны для ламп или комплектующие для садовых опрыскивателей. Она видит более-менее хорошо, но есть проблемы с глазами. Оля учится нормально, но иногда приходится поднажать. Призываю в свидетели всех святых, чтобы она внимательно выполняла задания в школе. Что мы, калеки, будем делать с непослушной и неграмотной дочкой?! По поводу дополнительных занятий я настоял только на изобразительном классе. С детства, сколько себя помню, что-то рисовал. Точно знаю, что это полезно, уметь рисовать. Пока ещё её успехи очень скромные, но я буду стоять на своём.

Моя мама жива. У неё другой муж, что мне неприятно, конечно. Иногда она мне помогает чем-то. Сегодня уже два раза звонила. У меня есть ещё старшая сестра, Лена, она работает учителем. У неё две дочери. Старшая, Инесса, в этом году заканчивает школу.

С наилучшими пожеланиями для Вас и ваших родных

ваш Игорь».

Письмо четвертое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Как-то сообразил, что Ваш День рождения где-то в середине марта. Мои поздравления! Если я правильно понял − это ещё и юбилей. В таком случае, это уже заслуга! Я уже понял, что просто дотянуть до какого-то серьёзного возраста − дело непростое.

Мой день рождения 19 июня. «Макушка лета». Почти солнцестояние. О себе думаю, как о летнем июньском времени. Значит, я - время (так в Упанишадах, где Его рекомендуют видеть в образе Времени).

По поводу вопросов, я действительно очень рад с Вами побеседовать. У Козьмы Пруткова есть такой афоризм: «Две вещи трудно закончить, однажды начав: чесать, где чешется, и говорить с умным человеком». Может быть просто потому, что никак не получается объяснить ему, собеседнику, что он ошибается? Это мне только что в голову пришло. Видимо, существует интеллектуальная, сублимированная, форма агрессивности.

Снова читал Ваши тексты и снова убеждался в Вашей прозорливости. Поразительно!

Кстати, я применяю такие же приёмы ухода от ситуации: сначала нарастает внутренняя пустота: впечатление, что ты в гостях и пора собираться домой. По инерции вежливо обращаешься с людьми, бодришься, но уже знаешь, что ты здесь временно.

Вчера снова ходил стрелять, но от удовольствия осталась только резь в глазах. Вечером приходила репетиторша английского, но мы, вместо урока, проговорили за чаем до 11 часов. Она не поддержала мой «мистический оптимизм» по поводу знакомства с Вами, а объяснила это вежливостью. Мол, если бы я написал письмо, например, Анатолию С., то и он, из вежливости, ответил бы мне. На это я возразил, что мне ему нечего сказать и т.д.

Меня самого чуть из школы не исключили (в 9 классе) за «антисоветчину». Это глупости. Мне и в голову не приходили такие мысли, но бдительные педагоги решили, что если я слушаю голоса, то обязательно антисоветчик. Меня другое волновало в те времена.

Увы, затянул «волынку». Всегда рад Вашим э-маилам.

Ваш Игорь».

Письмо пятое. «Дорогой Игорь Леонидович!

Мои извинения по поводу ошибки. Не хватило ума произвести действие на вычитание! А ведь по математике у меня даже четвёрок не было - только отличные оценки. Был вчера некий упадок сил.

Значит, у Вас (пишу с большой буквы из уважения к возрасту и жизненному опыту) день рождения на день космонавтики... У моей Ирины 5-го апреля день рождения.

Я не зря написал в первом майле, что меня однофамильцами удивить непросто. Осенью позапрошлого года моя знакомая сдавала книги в библиотеку, а ей сделали замечание, что она чужим билетом пользуется. Оказалось, что некий Шевелев Игорь Анатольевич (1965 г.р.) стоит у неё за спиной в очереди. Они разговорились и Таня, как зовут мою знакомую, легкомысленно сообщила ему номер моего телефона. Из солидарности я решил поддержать диалог. Пригласил его к нам в шахматный клуб. Там сыграли несколько партий в шахматы. Он совсем этой игрой не интересовался. Мы с ним общались около полугода. Оказалось, у "однофамильца" (для нас это слово стало нарицательным) уже давно умерла мать. Он что-то "крутит" с обменами квартир, по всему городу ищет Шевелевых Игорей (а их у нас в Гомеле еще, по крайней мере, пять человек – есть и "крутые" и самые разные). Не знаю, для чего это ему нужно было: но кроме пустого самомнения, я ничего в нём не увидел. Например, он пытался сотрудничать с ассоциацией восточных "единоборств" (хоть сам тщедушный), совершенно не интересуясь их идеологией. Советую, чтобы что-то почитал (у меня была книга "Го Рин Но Сё"). Он в ответ: "А зачем?" Дальше - больше. Отсутствие у него приемлемого кругозора и невозможность поговорить, посоветоваться, решили судьбу нашего диалога. С тех пор меня стало раздражать словосочетание "Шевелев Игорь", что угрожало моей самооценке. Естественно, я был рад реабилитировать своё "доброе имя". Всё стало на свои места. Шевелев Игорь снова самый умный и "самый-самый". Как у Байрона: "Кредо Бирон!".

Всегда рад Вашим майлам.

Ваш Игорь».

Письмо шестое. «Дорогой Игорь Леонидович!

Читал на вашем сайте о новом дне года погоды. У нас дождливо. Зимой было много снега, а сейчас дождливо. Возле гаража раскисло всё. Колеи повыбивал, поэтому второй день сижу дома.

Вид из нашего окна на 4-ом этаже совсем не такой: полдесятка деревянных домов, гаражи, а дальше, метров за триста от нас - железная дорога. До вокзала всего около километра, так что движение по жел. дороге довольно активное. Но это мне больше нравится, чем, например, дворы-колодцы, что строят сейчас в Гомеле из-за экономии на коммуникациях.

На зеркала я уже давно не пеняю. Несколько месяцев назад спрашивал знакомых, что они видят, глядя в зеркало? Все говорили, что видят там себя. А суть зеркала в блеске. Они видят там блеск металла, в котором и отражаются их физиономии.

У Ольги начались каникулы. Она сразу же убежала в гости к тёте Лене, а завтра, вместе с младшей племянницей, пойдут в цирк. А какие увлечения у вашего младшего сына? С помощью какой программы он делал сайты для вас? Меня, от безделья, заинтересовала эта тема ещё осенью. Купили книгу ценой в четверть моей пенсии. Изучал месяц. Потом домогался "Руководства" организации, чтобы статейку написали для представления. Унижался как мог. Слепил этот сайт - успокоился. Ради своего экспериментаторского удовольствия готов ночами не спать и т.д.

Игорь Леонидович! Могу ли я спросить, в свою очередь,  о чём ваша новая вещь? Пока я принципиально не читаю отзывов на ваши книги, чтобы сначала самому получить удовольствие от "узнавания" (себя).

Жаль, что у вас проблемы с газетой. Без всякой дипломатии могу подтвердить ваш профессионализм.

Я раньше постоянно сталкивался с трудностями и теперь перешёл на махровую лесть "начальству". Как писал Пушкин: "...Хотя и морщуся, но тру!" (это по поводу жёсткой туалетной бумаги).

Сегодня первый день астрономической весны, а ночью - новолуние, с чем вас и поздравляю.

С наилучшими пожеланиями

Ваш Игорь»

Письмо седьмое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Просмотрел сайт с работами Павла. Конечно, это профессионал! Перечитал новые материалы на Вашем сайте. С нетерпением жду почтой Ваши книги.

У меня всё, как и положено по календарю: весенняя полудепрессия, выраженная астеничным синдромом. Со стрельбой точно по графику стали "сгущаться тучи", но я не унываю - буду держаться до последнего пинка! Не впервой! В любом случае это лишь развлечение для меня. На выходные еду к школьному другу в г. Жлобин (100 км на север). Нужно встряхнуться после зимы - отправить себя на прогулку.

Слушал на этой неделе по "Радио Свобода" о слепоглухонемой (!) американке. В своё время она стала там "американским чудом". Меня насторожил момент, что мир она воспринимала словами, т.е. и предметы, и различные категории и явления в её сознании были лишь словами.

У меня сразу же возник вопрос (не стану останавливаться на ассоциациях): а есть ли на сегодняшний день модные проблемы абстрактного характера? Серьёзные, конечно, а не ради потешных семинаров?

Заранее прошу прощения в случае неуместности вопросов.

Ваш Игорь»

Письмо восьмое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

В пятницу, по пути в гости, забрал на почте ваши книги. Моя сердечная благодарность за подарок и пожелания! За эти дни успел только похвастаться и поудивляться, а вчера вечером, прибыв домой, взялся за основательное чтение. Сразу же принялся за "Год одиночества". Прочёл 1/10 текста. Когда дочитаю, то буду знать, какой для вас комплимент дороже. Пока воздержусь. Не хотелось бы раствориться в мозаике "понимающих" лиц. Номен, конечно, эст омен, но сначала посопротивляюсь, попытаюсь быть "автономным".

Ещё раз благодарю за подарок и желаю творческих успехов!

Мои лучшие пожелания Вашим родным.

Ваш Игорь».

Письмо девятое. «Здравствуйте дорогой Игорь Леонидович!

Сейчас один дома безвылазно - у Ирины возникли сложности с матерью и братом. Это всё из-за квартиры (не стану классиков поминать всуе!). Теперь они с Ольгой там. а я вот бодрюсь в одиночку и ваша книга, как нельзя, кстати. Прочёл уже 1/4 текста. Начинаю думать своими собственными цитатами. Красноречие заразительно!

С наилучшими пожеланиями

Ваш Игорь»

Письмо десятое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Думал не беспокоить Вас своим присутствием (по крайней мере временно), но, прочитав статью "Прощание с цензурой", не удержался от восторгов! Мои искренние сочувствия!

По поводу "молчания в эфире"... Вот если два мудреца встретятся, что они поведают друг другу? Они оба в курсе всего, слова разрушили бы мудрость. И я позволю себе перефразировку: "не трындёжем заканчивается трындёж..." (пользуюсь, с Вашего позволения, такой лексикой). Но разным людям есть друг другу ещё много чего порассказать... у Вас же действительно обширный круг интересов и возможностей, точек зрения, библиотек, личных знакомств и содружеств... (т.е. я был бы рад найти в сети некое издание "Зеркало русской... и т.д."). Отличная идея.

У нас всё нормально. Стараюсь снова стать собой. Нашёл ссылки на разные библиотеки - есть книги в очень удобной форме, как оглавление с отдельными страницами. Постепенно буду приобщаться, с непривычки можно и перегреться. Вот только двух больших упанишад не нахожу уже два года.

С наилучшими пожеланиями, Ваш Игорь».

Письмо одиннадцатое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Сегодня дочитал книгу Гальего. Что-то, припоминаю, в сети проскальзывало мимо моего сознания, но, как Вы, видимо, подметили, я уже стараюсь ничего не замечать и не понимать. Может быть напрасно.

Книга даже меня расстроила. К сожалению, всё, что пишет Рубен, истинная правда. Представляю, какое впечатление всё это производит на непосвящённых. Поймал себя на том, что ближе к концу повествования относился к тексту уже спокойнее, деловито. ТАМ быстро переходишь на деловитость: "Реальность в реальности реальнее, чем сама реальность". Для меня всё это ещё продолжается: мне стыдно выходить на улицу, я крайне редко бываю в магазинах, не бываю на концертах (правда, мне там и не интересно), в санатории Ирину спрашивали, а кем вам этот мальчик доводится и т.д. Естественно, что я никогда не побываю ни в Америке, ни в Испании. Но если это и есть жизнь, то я её поклонник.

У меня, конечно, тоже есть свой набор тактик выживания. Только я не герой, а, скорее, затравленное животное. Я ведь сейчас не для издания пишу? Просто, всё это я знаю не хуже Рубена.

Если Вас что-то заинтересует (а синтезировать, смоделировать такие ощущения невозможно) - смело обращайтесь за консультациями.

На сегодняшний день у меня потребность где-то отлежаться, стать незаметным, почитать что-то, никем не беспокоимым, порассуждать о происхождении сущего (ни много ни мало!), о "точке разума", например. Это серьёзный вопрос, когда наше сознание улавливает присутствие разума в системе? Когда-то, в 87-ом, и я впечатлился примером Стивена Хокинга (в газете под фотоснимком была подпись: "Этот калека - гений!"), но он был обычным, здоровым студентом-физиком, потом заболел рассеянным склерозом (прогрессирующая деградация нервной системы), потом стал сильно пить, бросил учёбу. "Спасла" его женщина, его первая жена и т.д. Я, кстати, не согласен с его взглядами на происхождение Вселенной с "чёрными дырами" и прочими "червоточинами". И Эйнштейновы гипотезы не подтверждаются, но людям нужны герои, гении.

Утром Ирина будет меня реанимировать крепким чаем, наверное. Уже половина третьего, а утром нужно ехать к Ольге в санаторий, потом заехать к друзьям, вымыть «запорожец». За эти дни начитался и Дины Рубиной, и какого-то американца "Часы" ("Иностранная литература" 2000/9), там же и Бодлер "Падаль" и пр.

А Вашу книгу читаю теперь по несколько страниц в день, чтобы прийти в себя. К середине книги приспособился к ритму, к персонажам. Вполне живая даже книга. Живее многих и будет жить долго, только специфична, но это от моды зависит, как я понимаю. Вдруг, начинают читать одного писателя или другого.

Сегодня я совсем зарассуждался, наверное, из-за книги Рубена Гальего...

С наилучшими пожеланиями, Ваш Игорь».

Письмо двенадцатое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Вчера довольно суетный день оказался для меня. Всё случилось, как я и предписывал: чайная реанимация, поездка (на дороге люди вели себя крайне нагло - по поведению людей на дороге определяю текущее состояние чего-то, вроде, юнговского архетипа), часовая прогулка по лесу, прерванная невыносимостью комаров, проведали, проинструктировали Олю, пообещали ей золотые горы, если хорошо сдаст экзамен по рисованию в изостудии. Всё как планировал - даже запорожец по плану прибрали, умыли. Только я остался непредсказуемым.

Этот вопрос с "точкой" разума занимает меня уже вторую неделю. Я не имею в виду состояние психики, а ту точку восприятия (последнюю каплю информации), после которой сознание определяет наличие разума в системе. Причём, я исхожу из того, что наличие разума объективно и абсолютно (иначе можно запутаться в критериях и относительностях, из которых происходят большинство анекдотов). Это важный вопрос хотя бы для самоанализа - разумен ли я сам, например? Достаточно ли оснований у зависти? У мечты? У разочарования? Почему иногда мы сразу определяем, что за "куклой" стоит кукловод, а иногда проходят годы?

Гипотезы о происхождении у меня нет. Есть только недоверие к уже существующим: это не взрыв (не выдерживает и малейшей критики - а что было до взрыва? Точка? Кому и дальние звёзды - точки на небе), не цикличность (из-за знаменитого второго закона термодинамики). Это очень интересный вопрос и многие ещё учёные сделают деньги на гипотезах, но я не доживу до правильной. Да и кто подтвердит?

Слушал сегодня "Свободу", отрывок о Петре Капице. Интересно, что одно время, приехав из Англии, он оказался без лаборатории и решил заняться изучением энергии психики, работать с Павловым. Сталин, правда, вскоре, оказал-таки ему милостивые знаки внимания. Вот учёный! Ему что физика низких температур, что собаки Павлова - чудеса!

Надеюсь, что не очень назойлив со своим суконным рылом в калашном ряду. Буду рад помощи в разрешении вопросов.

Чуть не забыл о чёрных дырах! Скорее всего, все эти разговоры о "чёрных дырах" всего лишь ирония символизма подсознания (понятно без комментариев). Ведь кто интересуется такими вопросами? Сублимированные чудаки. Их вполне удовлетворяет теория, что вся материя Вселенной рано или поздно увязнет в этих дырах (где увязло их сознание), утонет в них. "Дыры", естественно, не выдержат перегрузки и разорвутся со страшной силой "Большого взрыва", что даст начало новому циклу "положительного времени". Что-то мне это смутно напоминает...

С наилучшими пожеланиями. Ваш Игорь».

Письмо тринадцатое. «Здравствуйте, дорогой Игорь Леонидович!

Вчерашний день снова оказался для меня суетным. И снова из-за «запорожца». Разболталось заднее колесо и пришлось срочно ставить диагноз и я, как плохой врач, не установил его даже после вскрытия, замены подшипников в полевых условиях ("терпение - автосервис для бедных"). Оказалось, что испортилась резьба на оси, и зажать подшипники гайкой стало невозможным. Если бы у меня было меньше "опыта", то я сразу бы пытался зажать подшипники и обнаружил бы, что резьбе кранты. Но я умный, я уже знаю, что тако-ой люфт бывает, только если подшипники накрылись. Увы! Так простые вещи наводят на размышления.

Вы пишете, что наличие разума можно определить, лишь находясь вне системы. Весьма спорно, если судить по тому, что человек запатентовал разум и наотрез отказывает в разуме другим системам: "я сужу о разумности, следовательно, я разумен". Что-то похоже на жену цезаря, которая вне подозрений. Но я, вообще-то, о другом думал: разум (как гармоничный узор "павловских" рефлексов) иногда подозревается нами при малейшем взгляде на вещь, а иногда разум приходится учёным "открывать". Здесь простая ситуация: видим, например, что камни сложены правильной геометрической фигурой и подозреваем, что мастер был разумен. Видим пчелиные соты и думаем, вот как красиво получается, если инстинктивно повторять что-то, например, сделать много дырок в воске. Двойной стандарт.

Антропоцентричный принцип, вообще-то, интересная гипотеза. Сразу не критикуется: если наша планета настроена идеальным образом для развития человека, то что тут возразишь? Наша планета курорт! Как говорил Высоцкий: "Рай для нищих и шутов". Но Ницше заподозрил, что что-то должно превзойти человека и он придумал "сверхчеловека" - не смог оторваться от себя (т.е. человека), любимого. И этот кто-то или что-то придумает "Такой-то-морфо-центрический" принцип.

Индийцы считают, что мир существует пока танцует Господь Шива, а люди живут и размножаются пока господь Шива их обманывает, очаровывает. Какая уж тут антропоцентричность? Овцы на горных пастбищах, наверное, скромнее.

О том свете я давно не думаю. Ирина мне рассказывала, что некоторые слепые из их цеха, считают, что достаточно отмучались в кредит и на том свете будут директорами заводов для слепых. Грустный анекдот. К тому же тот свет - метафора отчаяния: кто-то утратил признаки жизни и, значит, на том свете. Так успокаивают детей, если умер кто-то из родственников: уехал в командировку и оттуда нельзя написать...

Сегодня Оля звонила. Отчиталась, что, якобы, всё выполняет и заказала модное в санатории печенье. Так что приходится пока самому прививать интересы. У меня есть спорная черта характера: я считаю, что полезно для меня, то и другим пригодится. Причём, если открыто об этом заявить, то сразу со мной не соглашаются. Правильно!

С наилучшими пожеланиями. Ваш Игорь».

4.

Жаль, что не можешь написать то, чего не можешь написать. Вырваться, удивив себя. Пятого сентября, в солнечный день начальной осени, когда все в школе, а у тебя так и не нашлось сил идти писать контрольную, выходишь в березовую рощу, чтобы ком в горле не разошелся по всей голове, и страшась, что встретишь кого-то из одноклассников.

Скорей бы война, что ли, думаешь со всей страной, которой осточертело все это. Только чтобы сразу.

Мысли короткие, углублению по поддаются, по определению.

При этом страшно хотелось одну одноклассницу и больше всего боялся встретить ее на улице, потому что мог целыми днями смотреть в окно, не она ли идет.

Любые игры и даже серийные действия были ему противопоказаны, так как он мгновенно становился их пленником, ни о чем другом не мог думать. Разве что те, за которые потом получал зарплату, как служивая белка в колесе.

Но сперва есть спрос на белку, потом нет спроса не белку. Литература уходит, и ему, в отличие от Маяковского, нравится смотреть как умирают писатели. Как класс.

Приходится возвращаться к себе, потому что туда, откуда выродился, ходу нет, говорят южноафриканцы племени ловеду, радуйся, что сам есть.

Люди насквозь метафоричны, без литературы им хана, скорее, чем от третьей мировой. Стало быть, все приходит зараз.

А как был бы хорош национальный парк русской литературы.

Теперь же остается повторять: «мы скопцкие, мы скопцкие…»

Можно не проверять

Ты – мыслящий гнойник.

Немудрено, что все болит и выделяется.

Идти ему некуда, кроме как в парк, в березовую рощу. Эти люди думают, что мысль - это общение людей. Жаль, потому что ему человек заслоняет мысль. Хорошо, если тот жовиален, как Сократ, как персонаж, которого хватит на пять томов диалогов. Но обязательно ли смотреть, как виртуоз интерпретирует мысль на своем умственном инструменте.

Всем хороши мысли, только плохо, что человеку достались.

Не отлепить их музыку от исполнителя, так и прилипают к нему. Свежее серое вещество еще можно разглядеть на некоторых понятиях. Досадно. Про запахи он уже не говорит.

Мы избалованы книгами, где мысль стерильна, избавлена от потуг своего носителя. Тогда читай и не жалуйся, что не видишь прыжков и ужимок умственной обезьяны, что поговорить не с кем, это твое счастье.

К кому он пойдет учиться? К тем незнакомым мужчинам, которые, по словам его родителей, могут сделать из него мыло? Да он сам их стесняется. Как того художника, который поразился его «фаюмскому» лицу подростка, пригласив к себе в мастерскую писать портрет. И звонил несколько раз. Нет, у него нет времени, много занятий сейчас.

Как «не было времени» поехать играть в шахматы в Дубну, куда его приглашали уже без всяких личных притязаний. Но всякий выход из дома - это стресс, не говоря о более или менее дальних поездках одному, без того, кто возьмет на себя детали его устройства по дороге и на месте.

Нет, он, видно, рожден был барином, и в новые времена осужден сидеть безвылазно дома. А мы удивляемся Пушкину, который всегда был окружен невидимой нам отсюда свитой слуг и крепостных помощников.

Человек - это стиль и негоже отходить от него, теряя даже не лицо, а нутро, кишки, которые начинает крутить, как перед поносом.

Как известно, все тела движутся любовью, если таковой назвать похоть, ненависть и все формы агрессии. Тела гниют, слова улетучиваются. Тела в землю, слова с трупным пуканьем – в общее небо.

Перед распадом мир красив как никогда. Самые лучшие мысли приходят, когда ты уже в калошах и выходишь из дома. Или лежишь в агонии, не имея сил на финальный аккорд на клавиатуре.

Так и живи – на переломе, но без переломов, на бритвенно острой грани миров, но со свободной от боли головой.

«Господи, сделай так, чтобы дважды два не было четыре», - вот и все наше моление о чуде, как заметил Тургенев.

Господи, сделай так, чтобы не надо было молить тебя о чуде.

Неужели человек – это всего лишь смеющееся животное.

И что сей смех значит? Сам человек ни в зуб ногой, не имеет понятия, так, щекотно. А ведь смех, как известно, раздевается до посмертного оскала.

Только глаза не то, что грустные, но пустые, потому как давно вытекли.

Что делать ему заграницей, хоть и за границей жизни, как не повторять слов Тургенева в письме Герцену: «плохо умному человеку, уже несколько отжившему – но нисколько не образованному, хоть и развитому – плохо ему в чужой земле, среди незнакомых и неизвестных явлений. Он чует смутно их значение, и тем больше разбирает его досада и горечь – не бессилия, а невозвратно потерянного времени».

Писал, кстати, по поводу Некрасова, подыхавшего в своей первой поездке заграницу в Рим от тоски и общества Авдотьи Панаевой.

Ему тоже ничего этого не надо было, хоть и не поэт, и не картежник.

Как хорошо сидеть по пятнадцать часов в сутки за чтением с экрана компьютера десятков, сотен потребных душе книг, легко перетекая из одного дня в другой, из одного месяца в следующий, и не считая прошедших лет.

Да еще взбадривать себя собственной писаниной, вариацией на тему слов, почти однообразной, как казалась однообразной современникам музыка Баха.

Конечно, это была еще и мания, потому что большинство книг он просто просматривал, вписывал название, автора в специальный файл прочитанного и переходил к следующей, так что в голове была сплошная каша. Реагировал он только на убойные фразы, если успевал их заметить. Ну, и попадались, конечно, замечательные книги, не без этого, которые он читал, обсасывая каждое слово, и тогда темп прочитанного стопорился, сходил на нет, уступал место печалям и радостям смысла жизни.

«Скорей помереть, что ли», - говорят в таких случаях впечатлительные девушки.

Чтение действует как анестезия, после которой приходится писать, чтобы восстановить свои навыки быть телом. Если плохо написал, то и будешь жить таким уродом, как он, ходящим по стеночке.

А какие были планы: всечеловек, Лев Толстой, ходячая симфония.

Зато, чем ты владеешь, ты владеешь хорошо: не надо выбегать на улицу, чтобы убедиться в существовании себя и других людей. Наоборот, пусть они придут и убедятся, что они есть на свете, потому что он сидит за столом и пишет.

И ум, и безумие разлиты в воздухе, чтобы добраться до вас. Вспомнил, кстати, как у собачки доктора Фрейда развилась истерическая беременность. Если впредь будете гавкать на психоанализ, делайте это осторожно.

Со временем он научился умно писать, не делая специально умное лицо.

На одних профессиональных рефлексах: надо, значит, надо.

Шутка ли, истерическая беременность суки.

У нас как бы нет выхода, в какую сторону двигаться. Вернее, от какой стороны отодвигаться.

Все бы хотели быть умными, но много дел, да и обстоятельства против.

Вот и влачишься с рождения среди инородных тел.

И дел тоже. С утра не можешь понять, что тут делаешь и зачем это. Только постепенно, к обеду, привыкаешь, чтобы не тянуло удавиться. Особенно тяжело смотреть в книги, не понимая, для чего понаписаны.

Жизнь – это привычка, а после сна она ослабевает.

К чему тебе эти гностики, алхимики, монады, диады и плеромы, если нет доступа ни к ним, ни к чему, даже пассы руками бесполезны. Небесному отцу сотрудники не нужны, и в планы его вникают одни идиоты, выдавая на-гора химеры и чертежи своих извилин.

Тоже познавательно, но ему-то зачем.

Хорошо после обеда думать, что зло не выдержало и вступило в битву, саморазоблачившись. Это хоть какой-то смысл придает его бессмысленной жизни. Но нет, еще один взбрык и отблеск миража.

И в буддисты не пойдешь, как в любую другую партию.

Да и неважно, что не идешь, что в гностики, что в профессора, что в интеллигенты, если тебя все равно к ним припишут и счет выставят: лицо уж больно гностическое, негативной теологией так и пышет.

Да, попал в падший мир, так не вякай.

Осталось только написать «Книгу Абрасакса» о 365 ложных небесах.

Поскольку ходим из одного в другой, кто их знает лучше нас.

Какое, однако, счастье не быть персонажем исторического романа.

Лучше частным лицом ударять в грязь, чем сверкать общественным, как голой задницей.

Еще какое-то время он продержится тут без денег, с помощью детей и подруги, беженского пособия, погуляет по своей улице, где всегда играют музыканты, а по вечерам можно посидеть на скамейке, читая на ридере какой-нибудь дневник М. Кузмина или дневник кругосветного путешествия за 80 дней Жана Кокто.

Только бы не видеть никого из знакомых, ни с кем не разговаривать, предаваясь сладостному общению с самим собой и лечебным воздухом очередной местной интифады ножей.

Если бы кто знал, как прекрасна Россия, когда ее нет рядом.

Бесплодно промучившись весь день писательским сухостоем, поздно вечером наматываешь на счетчик взятый на себя суточный словометраж.

Да еще приведешь в порядок и пустишь в дело вдруг выпавшие из недр компьютера старые записи, дневники, электронные письма, половины адресатов которых уже нет на свете. И, чтобы интернет не выдал, фамилии обозначишь одними инициалами.

Вот и одиннадцатый том не до конца написанного собрания сочинений, обязательный, как Девятая симфония для композитора.

А главное, никто не спросит, а с кем это ты, мил человек, ведешь беседу. Никто не скажет, а почему, если тебе так наша земля не нравится, ты еще не покончил с собой. Даже никто, надев белый халат, не скажет, а откуда у вас эти бредовые идеи, не нужно ли, дражайший, немного подлечиться, таблеток попить, поколоться хорошими препаратами.

Скольких ты их видел, коллег, свидетелей, служивых, которым и не знаешь, что отвечать. Весь день шарили у тебя по краям черепной коробки, пока не поймал их, как червячков в зараженной крупе.

Все, вход закрыт для любых доброхотов с их вопросами: задавайте их себе; врачу, заболей сам! Посторонним вход запрещен, а кто не другому не посторонний?

Итог, впрягли питекантропа крутить землю, вырабатывая энергию, а он и возомнил о себе, даже лба толком не раздвинув, пуская людей в распыл и на переработку топливом.

Наблюдать. Свидетельствовать. Записывать, как говорил старый ребе, двигаясь в толпе на расстрел.

Пока это еще можно.

Живешь на недоступной обыденности глубине.

Возможно, неудавшийся чужой язык показал ему искомую глубину его собственного, оставшегося на старости лет единственным. Ибо язык - это таран, пробивающий то, что прежде называлось небом, а сейчас внутренней Россией, живущей в его брюхе.

Взвешен на собственном скелете и признан не сказано, каким.

Ветер витает, где хочет, листая наугад страницы всех книг сразу, как дух ражий, несущий свежесть и дождь.

Даже сны, казалось, не предвещали ничего плохого, были лучше, чем новости. Всем было интересно, чем кончится будущая войнушка, узнать счет за минуту до собственной гибели, порадоваться напоследок.

Азарт побил рассудок вплоть до выхода в низшую лигу.

И беленькими никто нас не полюбил, а уж черненькими, тем более.

Кто-то обещает даме жениться, кто-то свозить в Париж и получить нобелевскую премию, а он обещал не то что на третий день воскреснуть, а вообще никогда не умереть. И сдержал обещание.

Главным было не умереть от общечеловеческой скуки.

В карьере он был ограничен нежеланием общаться с людьми. Или те ему не попадались в выморочные времена дегенеративного совка.

Оставалось совершенствоваться в одиночестве, как бы пытаясь доказать, что и онанисты любить умеют.

На одних весах он со всеми книгами на свете, на других - все остальные.

Новому Прометею, прикованному к письменному столу, орел весь день напролет выклевывает мозг, а тот за ночь вырастает в черепе заново.

Трудно писателю без пороков, которые, как говаривал Некрасов, хорошо разматывают сонные нервы, - да приходится.

Даже в вечно накрахмаленную, как корсет или футляр, белую рубашку, наподобие Иннокентия Анненского, себя не упрячешь, поскольку ясно, что это компенсация тех же пороков, а перед собой будь честен, стоя вечно под ледяным душем рефлексии.

Это, знаете ли, первая в мире академия собственного ума, залог вечной трудовой жизни.

Ты да погода, чего еще есть в этом мире всегда нового и неожиданного.

«Придерживаюсь календаря», - отвечал он невпопад, когда его о чем-то спрашивали.

Календарь же был разбит на бесконечно малые. Стрела так и застывала в воздухе, пока писатель не исчерпает мгновения, которое, впрочем, никому уже после этого не нужно.

Другие пусть спешат, ему, вечному, спешить некуда. Пока не кончатся деньги, и его не сгонят с этой квартиры, он бог.

Главное ведь в вечной жизни что? - себя правильно понимать.

И еще: полное отсутствие личных денег – единственная крепость, где сумеешь укрыться в безопасности, потому что ее никому невозможно взять.

Да, чтобы жить вечно, надо для начала быть сумасшедшим. Условие недостаточное, но обязательное.

Ницше, например, сошел с ума, но умер, не справился.

Ларошфуко, кажется, писал, что в искусстве стареть преуспели немногие. Ха-ха, в искусстве жить вечно вообще никто не преуспел (о богах и воскресших – или ничего или ничего).

Он сам не понимал, чего это вдруг его потянуло на откровенность.

- Подожди, - вдруг пришло ей в голову, - ты будешь жить вечно, а как же я?

- А я о тебе буду вечно помнить.

Приехать в Израиль и не стать вечным жидом – это какой-то моветон.

Вечность, странным образом, входит в природу человека, когда ему никто не мешает и не сбивает с панталыку. В брюхе есть какая-то жилка, что трепещет и верещит, какой-то блуждающий по телу неистребимый хрящик, который остается даже, если сжечь человека в печи огненной.

В общем-то, если вдуматься, к нему это никакого отношения не имело

Смерть и вечность - это что-то низменное, вроде зарплаты или отпуска.

Разве что годится для сюжета: длительность жизни подчеркивает скуку, которую надо чем-то развеять.

Во-первых, и так живешь вдвое больше любой натуральной жизни, поскольку сперва что-то делаешь, а потом еще и отражаешь это в своем уме. Или, наоборот, сначала долго прикидываешь, что и как, а потом пускаешься в путь и снова включаешь внутренний отражатель. Иначе уже не можешь.

Рефлексия – это стиль жизни. Это фирменный знак, отличающий тебя от остальных. Рефлексия – это печать хомо сапиенса. Назовем ее гегелевской, чтобы никто не назвал каиновой. Там было дело темное, никто не расскажет, что случилось на самом деле.

Но, конечно, Каин был рефлектирующим парнем, если брат-пастушок так его – отца цивилизации! - припек, да и потом вступал в прямой контакт с богом в себе, оговаривая условия нашего будущего с Каином существования.

Так что все самое интересное уходит подальше с глаз, в сердце вон.

От жизни вокруг ничего особенно не требуется, всего лишь повод для раздумий.

Со времени нашего рождения столько всяких поводов накопилось, включая необъяснимость нашего появления на свет. Ибо любые физические причины уступают гигантским объемам нашего размышления о них.

Он глядит в окно на огромное дерево между двумя соседними домами. Оно то ли поддерживает их, то ли разводит в стороны, чтобы не сцепились. Здесь почти всегда солнце, небо, чудесные, как надежды, облака.

Вечером в прореху роскошной кроны дерева виден электрический свет из окон гигантской гостиницы, стоящей у самой набережной, напротив моря.

Можно надеть очки, всмотреться. Ничего в окнах, конечно, не увидишь, но глазам нужна релаксация, когда с усилием вглядываешься в нечто далекое и интересное.

Не все же книжки читать. Отводя взгляд, возвращаешься с тем большим вниманием. Непрестанно меняя точку и фокус зрения, обретаешь понимание.

Главное, не останавливаться, когда вдруг решишь, что что-то понял.

Ум слишком мал, лишь отражения и его отскоки бесконечны как мир.

Да, выходя на улицу, потрясен обрушившимися на тебя впечатлениями. Лучше отключиться и просто плыть по течению, стараясь, если не получить удовольствия, то хотя бы обойтись без боли и эксцессов.

Обдумаешь все потом, когда с батоном хлеба, пирожным, яблоком или гудящими от долгой прогулки ногами вернешься домой, в крысиный уголок мыслелюбца.

У писателя должна быть харизма, чтобы читатель заметил его и поверил ему, просто начав читать. Но от рефлексии харизма рассеивается в воздухе. Писатель знает про себя, что он лишь особого рода крыса, прячущаяся в углу человечества и грызущая чужие мысли. Да никогда в жизни он не выдаст их за свои.

Было в конце прошлого века такое модное слово «харизма». Сейчас его пришлось долго искать в поисковой системе; кремлевский обмылок смылил и харизму, которая стала явным признаком экстремизма.

Россия – смешная страна, какой, в принципе, не бывает.

А ничто – это ловушка для рефлексии, навязчивая дурдомовская идея.

Думай обо всем, кроме России и белых слонов, ха-ха.

Сейчас это легко из-за общей диеты умственного организма: о чем бы не взялся рассказывать, это уже со всех сторон описано и найдено с помощью Google.

Не все по старости и инерции это понимают, в связи с чем продолжается смехотворная русская литература, дыша Чейном-Стоксом.

Между тем, кажется, что рядом под ногами лежит клад, надо лишь его увидеть и, нагнувшись, протянуть руку и поднять. Выходя вечером на улицу, он надевал очки.

Местные жители выставляли на улицы и скамейки ненужные диваны, мешки с одеждой, хлеб и овощи с фруктами для бедных, посуду и книги на всех языках мира, включая богоданный.

Клад, лежавший под ногами, был в голове, к прогулке не имел никакого отношения, кроме лучшего окисления мозгов свежим воздухом.

Конечно, открытие вечной жизни превзойдет любой клад, но ведь эту вечность надо чем-то занять, перпетуум мобиле, вырабатывая энергию, ею же держится. А дурак не бывает даже даосом с его пилюлей бессмертия.

В правильном одиночестве употребляешь мозг регулярно, как любимую женщину, без напряжения и с любовью.

Природа человека давит на него и изнутри, и снаружи, и, кажется, что от нее не избавиться, кроме как в чтении и собственном письме. Клавиатура на время растворяет его в царской водке букв, лишает первичных чувств.

Да, с возрастом укореняешься в себе и навыках. Например, пишешь, как по укатанной дороге, не теряясь в сугробах, оврагах и непроезжих колеях.

Но зато каждое утро сулит сюрпризы. Находишь себя где-то на донышке и в непотребном для письма виде. Хорошо, если не простудился и тело не болит, хорошо, если из задницы не хлещет кровь – это не геморрой, а кишка тонка, прохудилась в брюхе, хорошо, если поясница не скрючивает.

Но голова-то все равно слаба.

С утра учишь местный язык. Учишь сам, чтобы не позориться на людях.

Смотришь на слова, как в первый раз. Слушаешь на ю-тубе, ничего не понимая сразу же за первым вводным уроком. То есть сегодня понимаешь меньше, чем вчера. А когда к тебе обращаются, все слова выскакивают из головы напрочь.

Даже интересно, до чего доходит слабоумие и связанное с ним дрожание рук. Хорошо, что еще не падаешь, как обещает учебник и народная мудрость. Но все равно не выходишь на улицу, потому что незачем.

Смотришь в окно и чувствуешь, как постреливает от сидения поясница.

Солнышко. Это хорошо. Надо бы принять душ.

Отчаяние от чужого языка обостряет желание спастись в собственном.

Главное, не смотреть новости от носителей этого языка, сходящих в ад.

Перечитывая прежде написанное, не совсем узнаешь свой голос, как бывает при прослушивании записи.

Видимо, полная творческая жизнь – это постепенное приближение к собственному голосу, с которым совпадаешь понятно, когда.

Твое первое лицо при изучении человека вообще неинтересно даже ему самому. Обычный клинический случай, не более того.

Все голоса на чьи-то похожи.

А всякий человек похож на кого-то неуловимого, в том и вся загадка.

Он вслушивался, всматривался, ничего не понимал, это нормально.

Волки себя ведут по одному: прокладывают дорогу в снегу слабаки стаи, посередине самки и волчата, вожак позади следит за процессом. Шимпанзе – по-другому: альфа-самец входит с кем-то в заговор, чтобы вырубить самого сильного; если его подельник на него обидится, ему конец. Комары и мошки в Израиле совсем особенные; их немного, потому что за ними следят птицы, но хитрые и живучие донельзя: устраиваются на зеркале, на углу подвесного шкафа, в старых вещах, чтобы не нашли, а самим видеть все. На их улице он видел кошку, которая стояла на задних лапах у зарешеченного окна второго этажа и мяукала, прося впустить, разве что лапой пока не стучала.

Людям есть на кого оставить планету, не только на тараканов, можно не волноваться.

Съел, что написал. Сначала было горько, потом сладко. Потом опять горько, потом никак. Приелось, хуже всего. Люди и апокалипсис выплюнули, не сморщились.

Все одно, как это: по прочтении пророка сжечь. Не пророка, написанное. Пророка в воду и грязь в темнице опустили, а выпустили без права писать и переписывать.

Почему писатели так пьют. Чтобы запивать, что написали.

Что, съел?

Для чего быть собой к вечеру и ночи, если утром его не будет, пока не всплывешь. Этого несуществования уже не спрятать, лишь закамуфлировать.

Впрочем, как говорил Толя Зверев: тебе плохо от общества, вот и завесь его, как стену, картинками.

Отделись от всех, в том числе, от себя.

Картинки, - это, вроде, ты, а, вроде, не ты. Люби человека в себе, а не себя в человеке. Будь себе чужим и не обижайся: вам двоим не встретиться и не полюбиться.

Рисуй, пиши, тяни, толкай, читай, думай и не вникай.

Главное, ничего не делать и не есть – «правильно», поскольку всякое правило лишь дань сиюминутной придурковатости человеческой массы. Слушай себя и будешь жить вечно, как он.

Вот он, - распластался на бумаге, на экране компьютера, и попробуй его оторви теперь.

Он даже с ума в одиночестве сходил смачно, со вкусом, выпив ледяной водочки. Вчинил себе иск и расплатился. С собой расплачиваться одно удовольствие. А официантов, парикмахеров, учителей, врачей, проституток и иных служивых людей не терпел.

Так и говорил: сам хожу за собой и под себя.

Когда бежишь, главное, добежать, а не задумываться о том, кто бежит.

Можно даже описать место, куда приехал, потом другое, третье. Когда умрешь, именно это останется доказательством того, что ты жил.

Ни в коем случае не мудрые твои мысли, которые доказывают только, что ты жив, поскольку вечен.

Эти русские заполонили мир грузом-200, надо от них дистанцироваться.

Всегда мог и сейчас удастся.

Если ожил, значит, не умрешь: вечный парадокс жизни.

Хорошее тело, как хорошая женщина, - та, которую не замечаешь.

В конце концов, твое тело – это то, что заполняет пропасть от умерших.

Можешь посмотреть вниз, не теряя при этом головы, но лучше не надо.

Понятно, что запрет – это приглашение к употреблению, как сказал бог, подозвав змея. Писателю все полезно, а наш Адам – писатель, он назвал вещи своими именами.

Пусть тело поворочается в пропасти, отделяющей его от умерших.

Не умрет, так согреется.

Давнее нежелание писать о тех, с кем общаешься, обрело, наконец, причину и объяснение: рано или поздно они прочитают о себе в интернете и внутренне содрогнутся. Не путай общение онлайн и оффлайн, сказал бог Адаму, но тот не послушал, и был изгнан мешпухой из рая.

Тут особый мир, тут живут вечно, а чумазые пусть на воле грызут друг другу загривки, как в БК Данте.

О боге еще известно, что он никогда не давал интервью.

Те, что напечатаны, подложные.

Подделку легко узнать по запаху: тот, кто «аз есмь», не пахнет.

Как говорил Гете, все замечательные люди шарлатаны. Чего тогда ждать от их создателя?

В беседе разочарованного Адама со своей душой они выясняли, кто из них стал первым на этом поприще полного отпада, пока бог не объяснил на пальцах, что первый по определению, один не бывает: Гегеля, блин, не читали?

Так сомнение закрадывается в душу, скрадывая ее.

Кто теперь напишет биографию Адама для серии «ЖЗЛ»? Сам не напишешь, никто не напишет. Основная работа – это выявление подложных источников.

А для начала учтем, что все слова даются в переводе.

Между прочим, родился он как раз сегодня, в начале осени, не первого ее числа. Тот, кто жив, не может спросить, что было до того, как его не было. Если даже это людям не понять, то что же понять.

Дошел до Адама, дальше некуда, но поворачивать назад это признать свое поражение.

Адам тоже долго балансировал на одной ноге.

В нем, как известно, можно устроиться удобнее, чем в вавилонской башне, отдельная комната, широкие улицы, площадь с луной посредине, практически бесплатно, просто мало кто знает. Архивы богатейшие, хотя и фальшивые наполовину, и никто не знает, на какую именно.

Пока еще он научился с подозрением смотреть на всех пишущих.

Не то, чтобы им незачем было писать, если он уже пишет. Наоборот, они все должны писать, чтобы он мог писать. Но разве это их оправдывает? Нет.

Может, мы только и живы равнодушием мертвых; если бы те тосковали, то затопили бы нас трупной жидкостью, причем, самые близкие, родные.

Как говорит сердце морзянкой, понятно; а как стонут руки-ноги? почему лоб не подключается из-за страха, что долбанет током? печень пишет кровью по кишкам, так что ли?

Каких книг, записанных требухой, кишками, внутренними органами, не прочел еще, страшно подумать.

У Адама в брюхе урчит, как водопроводные и канализационные трубы в старом доме, да это, наверное, они и были. Пока не привык, он не мог ночью спать. И тишина за окном больно подозрительная, как в вечный шабат.

Зато хорошо работалось, думалось, писалось. Исчерпывающие списки всех людей тоже чего-то да значат. Он все думал, как выстроить родословное древо, чтобы хоть как-то можно было его охватить, осознать, увидеть.

В квантовом компьютере, в четвертом измерении – получилось.

А старый вопрос, - для чего, - так и остался открытым.

Думать, думать, думать, как завещал великий кто.

Человек закопан не в землю, если бы. Он закопан среди собратьев, где кто-то обязательно кого-то убил, обманул, отомстил, предал. Главное, не поворачиваться спиной, а как не повернуться, если они всюду, ты погружен в их гниль с головой и всем телом навзничь.

Нет сил выкопаться из всего этого.

Теплая сыворотка из-под слитой простокваши, - вот ты. Другие люди будут пореальнее тебя, но нет этого интимного запаха. То есть, если бы он был, это было бы ужасно. До рвоты, наверное. А у себя хорошо, уютно.

Нюхаешь, засыпая, просыпаясь, живя с ним. Тут особый мир, наружу не хочется. Так и писали: у аристократов есть родословная и деньги, у чумазых, т.е. всех остальных – свои запахи.

Если сам себе не станешь родным, то кто станет?

Другое дело, куда из себя идти: наружу, обратно к людям, или дальше внутрь.

Понятно, что он решил не возвращаться. Сдал деньги, документы, билет.

Да, скажут, что бомжу тоже хорошо в своем запахе.

А книга - это разве не запах бомжа? Не случайно, его не хотят и не будут читать. Буквы насквозь пропахли им. Согласится, чтобы всю русскую речь в его лице вынесли на помойку? Протухшая кириллица второй свежести.

Это как великое счастье дожить до старости, чтобы никому ничего уже не было от тебя нужно.

Говорят, после гибели человечества выживут одни тараканы. Во всяком случае, после смерти отдельного человека тараканы из его головы и, впрямь, выживают.

Сколько Адам ни занимался дезинфекцией, избавиться от них не мог, виня во всем свой помет.

Видимо, лишь из-за этого и пришлось разрушить ту самую вавилонскую башню. А уж тараканы разнесли по всему свету разные языки и вызываемые ими мысли по всякому поводу.

Куда деваться от тараканов в голове. Выпускать на волю в виде книг?

Став окончательно виртуальным, Адам стоял, как вкопанный.

По выходным музыканты пели и играли на улице перед домом. Что там передается от человека человеку музыкальным путем, наука не выяснила.

Он всегда говорил, что тараканы в голове – это меченые агенты самого Логоса, всего лишь наши мысли, инфицированные создателем, чтобы сразу выявлять их носителей, бесцветный крестик на спине двуногих особей.

Умный человек делает из своих тараканов образцовый концлагерь, талантливый – цирк. Какие только выкрутасы ни делают эти твари, радуя и пугая окружающих.

Главное, непонятно, как с ними справится, в чужую башку не залезешь.

А самый страх, когда тараканы всех стран соединяются, как умственные пролетарии.

Каждый по себе знает, как умеют они подавать сигналы из одного мозга в другой. Их бесшумный свист заразителен, как эпидемия чумы.

Где тот центральный комитет, что ими руководит?

Сотворены они раньше Адама или вместе с ним, он может догадываться.

Кажется, обещано, что они останутся после любых голов, иначе, откуда в них столько наглости.

Творец прихотлив и в планы свои не посвящает.

Посмотрите, кстати, на выявленных сумасшедших и их лечащих врачей, - нет сомнений, что их тараканы взаимно общаются.

Сидя в архиве человечества, нельзя быть брезгливым.

Но кто воспринимает весь этот ужас спокойно, тот не человек.

Он выходил на прогулку, охолонуть, но сердце было на таком коротком поводке, что он почти тут же возвращался.

Счастье, как в детстве, когда приходил домой из районной библиотеки.

Разрешалось брать не больше шести книг. Он старался брать потолще. Садился на диван. С одной стороны, валик, с другой, стопка книг. Уроков нет и не будет.

Ему до сих пор снится, что он не отдал все книги, которые набрал сразу в пяти или шести библиотеках. Можно представить, что это была за ерунда. В других обстоятельствах он был бы кандидатом в мастера на знание Танаха, а тут он считался гением в классе уже потому, что просто читал книги.

Но, главное, самочувствие. Счастье, заложенное в генах чтеца Книги.

Теперь в архиве все двадцать или сколько их там от Адама миллиардов человек открыты ему с внутренней, не видимой стороны. А сколько еще людей произойдет от этих, он и туда всматривался.

По-прежнему, библиотека людей нуждалась в удобной классификации, которой так и не придумали. Не считать же таковой сортировку по этносам, племенам, народам, как в первобытные времена взаимного каннибализма.

Все восставало в нем против грибницы семейственности.

Может, по типам людей? Но это гнусно, когда тебя присобачивают к какому-нибудь типу. Ага, говорят в милиции, обкоме, военкомате, дурдоме, конторе: мы вас, интеллигентов и либералов, знаем даже без очков и бороды.

Иной надеется перекантоваться под знаком зодиака, делая вид, что он ни причем, он лишь связной с центром, причем, зашифрованную маляву сам не прочитает.

Или взять евреев. Доказать, что ты еврей легко, - это тот, кого не могут понять даже другие евреи. Вроде тринадцатого знака зодиака, запрещенного на корню богом.

Все это цветы райского сада, которые собирают каждый во что горазд.

На полях алфавитного списка нарисована вся человеческая культура.

В миниатюре и разноцветными невыцветающими красками.

Плюс, как по приезде в Израиль: великий опыт тотального непонимания.

Шутка ли, вынести всего себя за скобки. Это как приснившаяся школьная контрольная по предмету, на который никогда не ходил. Это как опыт ничто, после которого идешь не в убийцы, как все, а в мудрецы.

Самое страшное, когда жизнь, которая свирепствует над нами, начинает свирепствовать в нас, и мы подхватываем ее, делая совсем уже безвыходной.

Да, жизнь – это вирус. Всё вирус.

Мы утешаем себя, что знаем больше, чем ничего.

Жуткое, если вдуматься, утешение. Больше, чем ничего, это ничего в квадрате.

Сердце заходится. Не съесть ли хурму, которую накануне купил рядом с домом на рынке Кармель.

Загробная жизнь в отсутствие бога – это архив. Он сполна наслаждался ею по сю сторону.

Обеденный перерыв у создателя, как легко посчитать, длится не одну вечность кряду. Кто ныне, кроме тебя, способен вести аккуратные записи в его приходно-расходной книге. Прибыли, убыли, сполна нахлебавшись.

Самое жуткое – это течение жизни, скажет любой, кто плывет по нему.

Впрочем, если бы мы не умели рассказывать истории, никакой истории бы не было. Сам себя не напугаешь, никто не напугает. Особенно пугает правда. Сколько людей, столько их тебя и не поймет.

Думаешь: широк поименный список господа, надо бы сузить, да нельзя.

Слишком много людей, слишком мало людей, истина, в любом случае, мерцает и не дается.

Сказано: плодитесь и размножайтесь, ибо все равно не занимаете места.

Представьте себе человека, который не может оставить по себе записку. Его вообще нет, поскольку никто о нем не узнает. Плевать на других, он сам о себе не узнает.

Так евреи пляшут под знаки Зодиака, не зная об этом.

Если непременно надо вырыть себе пещеру для укрытия, то лучше в благоустроенном доме недалеко от моря и рынка, за умеренную плату.

Это как с теоремой разврата: доказать невозможно, исполнить легко.

Аскеза сама найдет своего носителя, но он должен быть к ней готов, а не недоволен. Со стороны вообще непонятно, чего дергаться и ворочаться.

Писанина, как известно, подчеркивает конец времени, размышление над итогами, это как раз то, что надо.

И вдобавок скажи себе: не хочу ничего знать, и ничего не знаю.

Все нам дается лишь сверх всего.

Если действительно хочешь что-то узнать, занавесь окна и занимайся исключительно своими мыслями. Отступать в человечество дальше некуда. И так стоишь в нем по горло.

Кто-то из коллег пытается классифицировать всех рожденных, вспомнив папашу Проппа, по блокам сюжетов, притч, суждений. Отдельной притчей проходит увиливание от всех сюжетов.

Да, мудрец не занимается напрасным мудринажем. Не ожидая волчьих ям, не убегает от них, пока не проваливается в первый раз, и все меняется.

Вот и еще случай.

Когда Адам спрашивал, не страшно ли от такой жизни на краю ничто, он отвечал, что не может быть страшно тому, кто, если что не по нраву, готов сразу умереть. Святой на воле, как вор на зоне, себя не жалеет.

Вечная жизнь сама по себе, а добровольную смерть никто не отменял. Выживать по любому – не наш метод.

К тому же семейное тело человека еще уязвимее физического. За него и прихватывают для начала, а там начинают неконтролируемый рост и дурные клетки организма. Потому что на каждого святого есть свое святое святых.

Впрочем, всяк незащищен по количеству окружающего его народа.

Бог сотворил людей, чтобы ими держать человека в узде.

Все хотят примеров низости, но они сами примеры.

Неужто он к миллионам книг в Адамовом яблоке добавит еще одну.

Пусть сперва прочистят горло.

Страшно меряться кеглем с богом живаго.

Когда все трубят в шофар, надо кому-то постучать и на барабане.

Писатель, подобно летучей мыши, эхографией обследует окружающее.

Даже если он один тут живой, тоже не беда: эхо самого себя, на крайний случай.

Сколько живых непонятно; бог, как известно, не любит переписи; тайна его ремесло; но все больше единиц архива зацифровывается; скоро, надеюсь, доберутся и до самого квартировладельца Адама.

Вот, к примеру, один из ста видов непреходящей луны: «Намерен я вступить в стан непокорных / А в это время все ярче сияет / Луна летней ночи» - пишет один японец, прилагая к стихам многоцветную ксилографию. Мужик напряженно думает, упершись в колени волосатых ног, в одной руке длинный нож, на стене за ночной лампой шкура тигра с открытыми глазами, перед мужиком тетрадь с записями.

Трудно не узнать себя даже в полнолуние полуторавековой давности.

Прежде чем влиться в толпу, каждый переживает наедине с собой, даже, если для уединения у него есть лишь сортир на семь очков или одноименная рукопись императора, ежеминутно окруженного свитой и охранниками.

Скрипторий в безразмерном брюхе первочеловека очень своевременная находка.

Он аутист? А кто не аутист. Иисус Христос не аутист? Адам не аутист? Бог – не аутист? Есть, конечно, больные люди, которые не могут жить без общества, но история их лечит; обычно, до смерти.

Будь он Иеремией, кричал бы, не переставая: люди, бегите от людей, пока целы!

Напишет все, что должен, может, и покричит на встречах с читателями.

Как говорили в древности, муза ходит регулярно, и, коль ты мужчина, уделяй ей внимание.

Не будь муза человеконенавистницей, он бы ее выгнал, но они спелись.

Тех, кого любишь, принимаешь за самого себя, не всегда замечаешь, а те обижаются, как обиделся бы воздух, которым дышишь, неблагодарный, а в любви ему не объясняешься.

Люди, как и книги, делятся на те, которые читаешь, и которые перелистываешь. Всех очень много, голова не безразмерная. Даже бог обращает внимание либо по блату, либо случайно, либо вовсе не обращает. Что же взять с архивиста. Все халтурят. Скучно.

Человек устроен так пластично, что следует за любыми изменениями окружающей среды. Когда же она не меняется, он впадает в тоску и пытается все уничтожить. Лучше никак, чем как есть.

Вот и архив трясет в соответствии с неугомонным нутром Адама. Какой сумасшедший Льюис Кэрролл устроил здешнее зазеркалье: человек хранится в симметричном пространстве, которое кривляется со страшной силой.

Зато не скучно.

Главное, чтобы новизна была не в перемене несчастий, как у тех, кто неподалеку от него.

Что происходит с сознанием, если каждая страница жизни не имеет никакого отношения к следующей? Гадать по ним, как по его роману, что выпадет дальше? Да выпадет еще какая-нибудь неожиданная чушь и ерунда.

А, главное, все, как написано, как обещали, - это самый сюрприз и есть.

И то, что жизнь прямо сейчас началась вечная, и то, что умрем, и то, что, если до сих пор не умерли, то не умрем уже никогда. Главное, так, как есть, продержаться до ночи.

Автор не знал, когда умрет, потому каждую фразу готов был предъявить в качестве последней, да хоть для цитирования в некрологе. Так и остался в словарях «писателем последней фразы».

Толстый, толстый том вечного прощания. Не хватало ему еще на самом деле умереть. Повторяю, тот, кто сию минуту жив, не умрет. И не обращайте ни на кого внимания, не слушайте профанов.

Живите, не прерываясь. Интернет всех стерпит.

Иногда отвлекался, - где там ангелы, давно не приносили еду.

После изгнания батяни из рая, служба доставки продолжала работать, но с непредсказуемыми перебоями. Тем сильнее была радость, когда удавалось что-то ухватить.

Хорошо воображать, что кто-то тебя хранит, хотя и знаешь, что этот кто-то, - бросок игральной кости. Ну, так и игральная кость – отличный тотем. У него полно знаменитых адептов этой религии, он все никак не мог добраться до содержания их голов. А ведь некоторые оставили отличные свидетельства.

Перед праздником ангел оставил пакеты с булочками на скамейке, около которой он читал. После некоторой душевной борьбы, - почему я, неужели я возьму все, есть и другие нуждающиеся, - подхватил пакеты и с колотящимся сердцем пошел в свою светелку-пещеру. Спасибо, отцу нашему Адаму. Пока не кончит главу, больше на ангелов с подарками внимания не обращает.

Для чего нужна мифология, искусства, поэзия, - чтобы интеллигентный человек уводил душевные смуты и антиномии в такие лабиринты, откуда те не могли бы выбраться.

Алфавитный список человечества прирастал сносками и комментариями на полях четырехмерного пространства.

В принципе, больше можно не описывать людей. Достаточно героев притч, которых все знают, и они более конденсированы, чем обычные люди.

Оказывается, не надо бояться быть притчей во языцех; быть человеком гораздо нелепей и страшнее.

Может, впереди средневековье, когда образ на иконе станет реальнее живых двуногих. Образ перемелется, притчей станет. Люди уходят, символы остаются.

Ну да, есть еще любовь, изменение сознания, единение своего естества с чужим, - пусть любовь не правит миром, но является его частью, как религия, наркотики, любой азарт и кураж, прочищающий кровь и мозги.

Любовь слишком волновала его, увлекая, чтобы давать ей волю.

Как это пишется в книгах: у нее чуть не выскочило сердце из левой груди.

Даже от малых инъекций сердце может не выдержать. Недаром же он не ходил к стоматологам, чтобы не помереть в кресле от новокаина или другого обезболивающего.

Обойдемся, как Толстой, гнилушками во рту, светящимися, как в болоте.

Меньше улыбайтесь, господа, и все будет хорошо.

А, если улыбаетесь, то, - как едите, - не открывая рта.

Тело человека в возрасте полно тайн, которые неудобно открывать другому.

По улицам отца водили, как видно, напоказ. Известно, что отцы в диковинку у нас. Нет ничего хуже, чем быть обидчивым и безобидным.

Казалось бы, все мы люди, но уж больно неловко счеловечены.

Понятно, что скоро процесс чтения, благодаря бесконечному числу книг в интернете, изменится коренным образом. Книг читать будут мало. И будут читать двумя способами. Одни будут читать практически по складам, шевеля губами. Другие – пролистывать со страшной скоростью, чтобы освоить все существенное.

Тут-то и пригодятся его бесконечные «списки существования в форме художеств». Будут листать, натыкаясь на что-либо интересное. Каждый на что-то свое. Книга примет вид индивидуальной физиономии читателя.

Всяк будет вычитывать свою судьбу, свой удел, даже участь и жребий.

Книга обретет свою изначальную форму гадания и ворожбы: что прочел, то себе и напророчил. Мозг сам намагнитит нужные слова причудливым рисунком, почище, чем на ладони.

Как писал поэт: «мы все, как Пушкин, любим осень. Но лишь различные цветы оттуда мы домой приносим».

Страх будущего пересилит унижение непонимания всего случившегося.

Да и можно разве собрать все цветы, скажет кто-то.

Всяк сверчок, всяк играет на коленке свое собственное чужими словами.

Пусть кто хочет воскрес, а он не умер и не собирается, потому что ушел от людей. Даже голову некому отрубить, а они всё о любви. Приманивают.

Чтобы температура - 360 градусов: шар, а не человек.

Ну да, лучший способ перехода в иное качество. Но он не смог бы быть женщиной, не терпел, когда в него входили.

Православные особенно бесились, говоря, что надо себя потерять, чтобы потом найти, что А не должно быть равно А, и прочие флоренские штучки, за которые тот был натянут судьбой по самые антиномии.

Нет уж, отвечали ему, пусть для начала А будет равно А. Это для России такая новость, которая всю жизнь перевернет. Их, конечно, не послушались.

Так что все эти манипуляции чужих с его телом – не для него.

Вечность – это еще и там, где: не замай. Впрочем, вечная жизнь это такое неземное и нечеловеческое напряжение, что постоянно выдерживать его невозможно. А, когда расслабишься, тут-то и будешь ухвачен за бочок. Но пока, можно сказать, полет с вавилонской башни проходит нормально.

Да, кто бы мог подумать, Адам, такой матерый человечище, не имеет никакой опоры под ногами. Как завис в воздухе, так и висит вместе со всей человеческой цивилизацией.

Кто-то может считать это притчей и метафорой, кто-то реальным положением дел, сути это не меняет: все выносят проблематичные суждения.

Когда понимаешь, сколько здесь у еды названий, которых ты никогда не запомнишь, аппетит сильно уменьшается. Есть будешь только по-русски. И пусть кажется, что на всех этажах и уровнях вавилонской башни едят, едят и едят, его это никак не касается. И меню в руки он брать никогда не станет.

Проглотил что-то, чтобы жить и писать, с него довольно. Зато можно не сильно отдаляться от себя. Не учить то, что снаружи, находя внутри любое импортозамещение.

Достаточно слов, которые он носит в себе, подобно вирусам. Они кипят под черепной крышкой, чтобы придать ему энергию, которой при его анемии у него нет. Гипотония сменяется гипертонией, но, главное, выйти на нужную орбиту. Кипяток слов вызывает обильное и приятное мочеиспускание.

Если утром учишь язык, которого в упор не понимаешь, то к вечеру дойдешь в родном языке до того, чего не знал раньше. Надо не осознать себя, а реально стать идиотом, чтобы достичь чего-то, превзойдя себя.

Вода точит камень, слово - человека, а человек смог выточить словом всю вавилонскую башню, сделанную без единого гвоздя, кирпича и камня.

Нет такого безумия на небе, то есть в Библии, которого не было бы на земле. Так во время французской революции некая Екатерина Тео выдвинула теорию, перешедшую в практику, что на земле должно остаться 140 тысяч человек, но с тем, что они стали бессмертными. Практика усечения людского рода прервалась, но память о том, что революция страшное дело, осталась.

А обычная жизнь, хочется спросить, не страшное дело.

Или только тот бессмертен, кто скептичен по отношению к людям?

Ибо они постоянно затевают бессмысленные или унизительные дела.

Попасть к ним в руки это лишиться сперва свободы, потом рассудка.

Во всяком случае, он иного не помнил.

И неужто бессмертие – это хоть миг, да не быть?

Соединение времени со словом плохо действует на несвежую психику. Часто не знаешь, куда деваться. Никуда не надо деваться. Сиди, где сидел.

Выколупливай слова, склеивай из них коробочки, как в дурдоме. Это называется трудотерапия. Никто еще ее не отменял, поскольку мир так и остался по месту приписки к дурдому. Радуйся, что тут санаторный режим.

Говорят, птички, жаренные на оливковом масле, поют лучше всех.

Человек похож на несфокусированный взгляд того, что в нем выше него, иначе, если бы сфокусировался, прожег все вокруг к чертовой бабушке.

К общему столу бывшего человека подают обычно уже охлажденным.

Нет, вы попробуйте, какие нежные мозги; такому, наверное, особенно было нелегко. Питательно писал, но, как отметил какой-то критик: экстракт бульона. Давать при тяжелой болезни и последующем выздоровлении.

Имеющий уши да высосет этот мозг через уши. Ибо вместо глаз давно уже зеркало в себя, в аккуратно сложенную нейронами библиотеку. Человек, может, и дурная анатомия, но зато какая поэзия, деликатес, персик!

Это как при чтении Библии, когда чувствуешь стыд и ужас, и желание спрятаться, словно от наготы не родителя уже, а создателя всех человеков, рассказывающего, что именно он создал.

Братцы, думаешь, да куда же я попал. Как же это можно читать, что же тут понаписано, это же вся правда, которая есть.

А тебе отвечают, сиди в Адаме и не рыпайся, вокруг кромешность, а ты знай себе сочиняй, не парься, а вроде как откармливайся то ли к рождеству, то ли к приходу большого мессии, когда прирежут в жизнь вечную.

Да, голый Адам, и ты у него в мошонке. Но грамотный и умственный сперматозоид, это как прикажете понимать.

Заметили, что умному человеку не нужно следователя? Он сам себе следователь. Кто-то верно сказал, что самый известный рисунок Леонардо, - «витрувианский человек» с четырьмя руками в стороны и четырьмя ногами – это, на самом деле, два человека; и тот, кто у первого за спиной, впаривает ему сзади. Вот вам и все идеальные пропорции обнаженного мужчины!

И вот сидишь и думаешь, а если они поймут, что он обо всем догадался?

Придут ночью и выбросят из окна триллионного этажа башни? Ключ в гнезде прокручивается, и когда, как сейчас, вставлен в замок, открыть его снаружи не представляет труда. Конечно, есть отдельная защелка, но тогда дверь открыть невозможно, и, если с ним что-то случится, придется дверь выламывать. Тоже плохо. Пусть приходят.

Тем более что он уже пришел, если это правда, что каждый страдает не столько от себя, сколько от своего двойника, то ли следователя, то ли собутыльника со всеми сдвигами и фобиями закоренелого алкаша и идиота.

Нет, нет, он сам его задушит, а потом спрыгнет, бояться ночных убийц не приходится. Наоборот, столько всего накопилось, что в хорошую минуту наемный убийца даже пригодится для разогрева. Ему, в отличие от убийцы, терять нечего, но тот профессиональнее, так что баш на баш.

Человек раздвоен внизу, говаривал Козьма Прутков, потому что две опоры надежнее одной. А вот когда он раздвоен сверху, то ничто не мешает стоять на голове, потому что ей теперь нет сносу. И он даже может не быть вообще, потому что никто не заметит пропажи.

Но тут темна материя, предмет новейшей физики. Что только внутри нас не происходит, если бы люди знали, чего себя дуркой лишают.

Он до сих пор думал, что они притворяются, мол, придурками прожить легче, никто не привяжется.

Он не понимал, что придурковатость входит в билет, который все они получают с рождения, а он по рассеянности и разгильдяйству пропустил этот момент вручения аттестата зрелости и даже не подозревал, где его дают.

Человек это звучит подло. И не только звучит. Так оно и есть.

Он подходит к окну своей башни из адамовой кости. Она тут задралась уже выше облаков и александрийского столпа. Как известно, у Адама встает на собственное ребро, так что есть, куда рость, как сказала народная судья жене майора, который разводился с ней из-за ее недостаточного культурного уровня.

Это не конец жизни, а конец главы, и он будет жить дальше вечно, хотя земля обетованная и притягивает со страшной силой физического закона.

Мертвых большинство. Как и любое большинство, он его ненавидел.

Есть люди, которых он любил, любит и будет любить. Они умерли. И присоединились к большинству, которое он ненавидит. Потому что те, кого он любит, продолжают жить, он их слушает, с ними спорит, не может понять.

Говорят, мертвое большинство излучает святых, которые скрепляют эту жизнь. Вряд ли, соображает он. Скорее всего, святые это те, которые ушли в побег из-под смерти.

Оставим мертвым погребать своих мертвецов. Вот это да, вот это сказал!

Лупп Брусничник

5 сентября. Так тихо, что слышно, как журавли тянутся на юг, - зима будет ранней, но долгой, осенью кажется, что без конца. Пока же солнце, яркое, но холодное, освещает торцы панельных домов. Из-за здания школы поднимается серое облачко, то ли от взрыва, то ли просто облако, сразу не поймешь.

Утренний туман рассеялся даже над рекой. В лесу пахнет сырым грибом. Утка дремлет у берега, спрятав голову под крыло. Кругом серый тростник, но вода чистая, тины нет. Он сразу замечает, как громоздко, излишне его тело. Ему трудно куда-то деться. На земле следы от гусеничного трактора, полные дождевой воды, дальше не пройти, ноги тонут в грязи, надо возвращаться.

Все, что ты можешь, это самому распасться на кусочки окружающего. Но оно и так уже переполнено, - листвой, птицей, мокрой рыжей глиной, речкой, облаком, сырым грибным воздухом, - все вакансии заняты. Лежать гниющим ошметком, от которого все шарахаются, тоже радости мало. Лупп, понятно, может только лупить, хорошо, если по спине, на вид это обычный рыжий мужик с какими-то свирепо врезавшимися в кожу чертами лица. Святые начала сентября - это особая статья. Может, поэтому от прохладного воздуха голова кругом идет.

Долго и с недоумением разглядываешь облака, уходящие ровным строем в сторону Рязани, - что это: чистый глюк, метеорологический мираж или знак иной реальности, который неосознанно тебя притягивает? Может, именно они - то, что тебе надо и мимо чего ты так неосмотрительно прошел?

Вдруг метафизические пружины разжимаются, и ты бежишь, куда не предполагал, в обстоятельства, которые сами складываются вокруг тебя. Прохладно, северный ветер, в тени замерзаешь, на солнце отогреваешься. Народу немного, несмотря на выходной день и сперва объявленный, а затем частично отмененный день города. Поэтому в городе даже приятно и почти не суетно, но голова все равно занята окружающим, которое исчезает по мере поступления. В результате остается пшик, которому потому удивляешься в одиночестве. Такова, говорят, жизнь. Кто говорит, неизвестно. Даже не очень понятно, кто это сидит в тебе и все слушает. Загадочность это единственное, что до поры оправдывает существование.

По ночам так холодно, что дрожите, обнявшись, с залетным комариком. Вдруг осознаете свою разнополость, и, перестав дрожать, с интересом прислушиваетесь друг к другу. Темно, она перестала зудеть, ты тоже не дышишь, но, кажется, засыпаешь первым. Утром только галки летают во дворе, подруги нигде не видать, ни на потолке, ни на стеклах шкафа, ни на стенах. Ты уже начинаешь волноваться, но дела вновь отвлекают от всего личного. Или жить, или думать.

В средней России воздух более жесткий, чем в Италии, и по-другому пахнет. Поэтому и мозг более жестковат и не столь податлив на точную и приятную мысль. Из-за этого и сам человек более плоский, чем мог быть. Интересно сравнивать ментальные качества разных людей со стороны, как приготовленные поваром блюда, - но со стороны почти не получается.

8 декабря 2015 года

Тель-Авив. ул. А-Шомер

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений